— Я хочу увидеть тело, — сказал Фиор.

Саннио, хоть его никто не звал, пошел вслед за герцогом и Реми, впрочем, туда же отправились Сорен и Андреас. Рене положили на стол в спальне второго этажа. вокруг стояли Бернар Кадоль, Гильом Аэллас и мэтр Беранже — судя по халату, накинутому на спальную рубаху, лекаря только что подняли с постели.

— Я не знаю, что могло стать причиной смерти, — признался лекарь в ответ на молчаливый вопрос герцога Алларэ. — Вот, видите…

— Алессандр, могу ли я просить вас?..

— Да, господин герцог. Молодой человек подошел к столу, посмотрел на застывшее тело. Лицо казалось спокойным, только немного печальным. Закрытые глаза, уже расчесанные кем-то волосы. Рубаху с покойного сняли. По неожиданно белой, слишком уж даже для светлокожего Рене коже на груди ветвилась раскидистое синее дерево. Татуировка? Нет, откуда, да и когда — Саннио ведь недавно видел его, не было никакой татуировки. Алессандр осторожно провел пальцами по синим угловатым линиям, потом вспомнил, на что это походило — весной дядя показал ему и ученикам тело человека, убитого молнией во время первой грозы. Но ведь герцог Скоринг написал, что он убил Рене?..

— Я тоже не знаю, что это такое. Молния… и этот лист. Я догадываюсь, откуда бумага. Может быть, и оружие оттуда же?

— Не просветите ли меня, ваша милость? — мэтр Беранже ревниво поджал губы.

— Не просветит, — холодно сказал Фиор. — Мэтр, Андреас, Сорен — пока что попрошу вас выйти. Взъерошенный Кесслер бросил на своего кумира вопросительный взгляд, но Реми только дернул щекой, и бруленца сдуло прочь. Андреас и его наставник вышли тихо, без лишних вопросов.

— Что вы будете делать, господин герцог? — спросил Реми; Саннио удивился — почему не обычное «Фьоре», потом понял, что сейчас подобная фамильярность была бы неуместна: Реми обращался не к старому знакомцу и младшему родичу, а к главе Старшего Рода.

— Подготовьте тело к похоронам, Гильом, — ответил герцог. — Напишите госпоже Алларэ… впрочем, нет, я напишу сам. Надеюсь, тех, кто привез тело, отпустили?

— Нет, они в подвале, — ответил Бертран.

— Велите их отпустить, они ни в чем не виноваты.

— Обычай… — тихо проронил Реми.

— Обычай может отправиться к воронам.

Саннио очень хотелось поинтересоваться, о чем идет речь, но он боялся открыть рот. Не время и не место для любопытства; потом кто-нибудь из алларцев объяснит, что за обычай и при чем тут слуги Скоринга, доставившие труп. Перед глазами мелькали цветные пятна; он тихо подошел поближе к Кадолю и оперся ему на плечо.

Капитан охраны бросил на молодого господина беглый взгляд и крепко взял того под руку.

— У нас в доме тоже кое-что случилось, — шепотом сказал Саннио. — Вам лучше туда отправиться. Это по вашей части.

— Слушаюсь, — кивнул Бернар. — Вы поедете со мной?

— Нет. Не хочу свалиться по дороге. Бернар еще раз кивнул, одобряя подобное благоразумие, потом пододвинул поближе к молодому господину табурет.

— За это я не буду мстить Скорингу, — четко сказал Фиор. — Господин Алларэ, передайте мой запрет остальным. Реми не сказал ни слова, но хлопок двери показался оглушительным.

Я начинаю игру, на этот раз начинаю на деле, а не на словах. Но перед этим — прогулка по коридорам памяти. В забытые всеми, кроме нашего бесприютного племени, времена мир был един, и не казался мириадами мыльных пузырей, пеной на водах вечности, где за радужными стенками прячутся живые сердца. Потом кто-то положил предел бесконечности и назвал ограниченное владение своей вотчиной, и родились новые слова — «мое» и «чужое», «запретное» и «доступное». Бескрайняя беспредельность обернулась сотнями, тысячами клеток, разделенных стенками, и не стало свободы — нам же, мне и подобным мне, опоздавшим взбить простор вседоступности мешалкой границ, не осталось места. Когда я пришел со случайным попутчиком в этот триединый мир, он казался надежно защищенным. Двое, что заняли его, крепко держали в руках бразды правления. Чудеса и явления, постоянное присутствие и вмешательство в судьбы живущих, потоки силы, изливавшиеся на самых верных — смертные о них постоянно помнили, ощущали присутствие высших, и, сами того не зная, питали своей верой и надеждой богов. Неприступным, надежно занятым казался триединый мир, но я любопытен и терпелив, я искал лазейку, крошечную щель в броне, сочленение в доспехе, чтобы вонзить в него свой клинок. Первый просвет оставили сами чужаки, пытавшиеся укрепить свою власть при помощи пугала, образа вечного врага, стремящегося уничтожить все сущее. Долгие годы по счету мира он был лишь вымыслом, страшной сказкой — но двое хлопотливых опекунов и сами не знали, насколько правы, ибо я пришел не один, а следом за истинным создателем трехгранного мира. Он же, названный не творцом, но вечным оппонентом, противником, Противостоящим, и впрямь желает лишь разрушить.

Хранившие память о нем, тщетно взывавшие к нему в надежде на ответ, оказались услышаны, и в мои ладони полились первые капли силы. Многое мне приходилось возвращать, а порой и сторицей, щедро расходуя запасы из своих кладовых, но каждое совершенное мной — от имени Противостоящего чуда — оборачивалось новой верой и новой силой. Я давал силу в рост, и она возвращалась ко мне с процентами. Но этого было недостаточно, и я искал другие лазейки; искал — и не находил, искал — и нашел… Еще раз мои противники сами дали мне в руки оружие: кропотливым трудом взлелеянная ими династия смертных несла в своих жилах истинное сокровище, чистое золото, каждая капля которого стоила дороже десятков и сотен жизней прочих обитателей мира, даже дороже потомков первого племени, что сотворил неразумный брат мой Фреорн.