Саннио попытался представить себе молодых короля Ивеллиона, Реми, дядю — но у него ничего не вышло. Тогда ему было три года, и он играл во дворе монастыря святой Кариссы с другими сиротами-подкидышами. Когда герцог Алларэ забирался на балконы к несговорчивым дамам, пределом мечтаний малыша, едва научившегося выговаривать свои имя и фамилию было выбраться за ворота или залезть на морковную грядку к монахиням.

— Теперь мы с этим наследником едва не воюем, — хмыкнул молодой человек и потянулся, чтобы поставить пустой кубок на пол. — А король…

— М-да, молчание тут лучше слов, — кивнул Реми. — Девятый час… как бежит время. Скоро вернется архиепископ, и мы опять узнаем много нового о своей глупости, недальновидности и отсутствии чувства долга.

— Он всегда был таким?

— Нет, двадцать с лишним лет в ордене заметно улучшили манеры дядюшки Жерара. Кстати, они с вашим отцом очень дружили, так что можете рассчитывать на благосклонность его высокопреосвященства. То есть, на утроенные нотации, выговоры и придирки.

— Я думал, в Блюдущие вступают лет в тринадцать, — удивился Саннио.

— Нет, тогда он прошел испытания, как и все мальчики Собраны, но отказался. Кстати, Сандре, а как вы улизнули от братьев-испытателей? В вас они должны были вцепиться клещами — одаренный сирота…

— Я тогда болел горячкой. Думали, что я вот-вот помру, какие там испытания…

— Нам всем повезло, а Руи — особенно, — вполне серьезно сказал Реми. — Род Гоэллонов не прерывался со времен первого короля, а тут только ваше чудесное явление спасло династию.

— Дядя мог бы жениться…

— Мог бы, мог бы. И я мог бы — вот толку с того… Впрочем, тут мы вторгаемся в область, обсуждать которую нам не подобает. К тому же к нам поднимается Сорен, и я думаю, что с новостями.

Не только с новостями, но и с глубоким возмущением на лице, обнаружил Саннио, увидев в проеме приятеля. Сорен крайне болезненно реагировал на любые, и подлинные, и мнимые посягательства на его положение самого близкого к герцогу Алларэ человека. Андреаса он еще готов был терпеть, как безусловно полезного, а вот остальным предназначались гневные взгляды и презрительно задранный нос. Алессандр весьма старательно проигнорировал все это выразительное негодование; Сорен хороший друг, но никто не безупречен, у всех своя дурь. У этого — такая. Однако ж, взглядом еще никто никого не убил, а до поступков в духе Рене бруленец никогда не опускался. Но — определенно, эти двое были Сотворившими предназначены друг другу в наказание, назидание и живой пример… который ни Рене Алларэ, ни Сорен Кесслер воспринимать не желали. «Ну и к селедкам ваши возвышенные страдания!» — подумал Саннио, попутно отметив, что любимое ругательство алларцев прицепилось к нему намертво. Селедки, наверное, тоже ужасно страдали: к ним поминутно кого-нибудь или что-нибудь отправляли, и ладно бы нечто ценное, так нет — лишь то, что ни одному доброму человеку не нужно. Минутным молчанием выразив свое отношение к увиденному — Реми только улыбался, любуясь картиной, — Кесслер соизволил открыть рот и сообщить, что архиепископ Жерар вернулся, намеревается провести ночь в доме родича, велел подать ему вина, выговорил за то, что его челядь разместили вместе с прислугой…

— Это он вам все выговорил? — герцог Алларэ искренне развеселился. — А вы что же?

— Позвал вашего камердинера.

— Вот и славно. Сорен, присоединяйтесь к нам. Я хотел бы с вами обоими посоветоваться… По лицу приятеля, разумеется, втиснувшегося между Реми и Саннио, юноша смог без зеркала определить, что у него самого сейчас написано на физиономии: запредельное удивление. Вот чего-чего, а такого еще не было. Герцог Алларэ приказывал, расспрашивал, отправлял туда или сюда с поручениями — но советоваться с «младшим поколением» он до сих пор не собирался.

— Вы оба выслушали предложение Эйка, а потом — его высокопреосвященства, — Сорен покраснел пятнами. — Что вы об этом думаете?

— Да пошли бы они к Противостоящему! И тот, и другой! — еще ярче вспыхнул Кесслер. — Мириться с этим… даже на словах… Саннио прикрыл глаза. Что сказал бы на его месте дядя? Не угадаешь, и не дотянешься с вопросом. Приходится, все-таки приходится выбирать самому; и ладно бы за себя, но ведь за все герцогство. За Бернара и Бертрана, за славную добрую Магду и всех домашних, за тех, в герцогстве Эллона, кого он даже никогда не видел. За отправленных на запад Готье и Файе, за эллонские полки, расквартированные в столице, за крестьян, рыбаков и ремесленников, что платят налоги и надеются на защиту герцога Эллонского…

— Вы верите в то, что зимой самозванца удастся свергнуть без войны?

— Это будет сделать проще, чем сейчас.

— Господин герцог Алларэ, — Саннио невольно стиснул ворот рубахи. — Я обещал, что Эллона поддержит вас в любом решении. Так и будет, пока от меня хоть что-то зависит. Выбирать — вам. Я пойду за вами, — голос вдруг осип, скатился почти до хрипа. — Но если мое слово что-то значит… Я не хотел бы войны. Я знаю, что мой герцог не хотел бы этого. Вы дали Скорингу девятину жизни, чтобы избежать войны с Тамером и потери западных земель…

— Предатель!.. — Кесслер острым кулаком ткнул его в плечо.

— Замолчите немедля, Сорен! — рыкнул Реми. — Продолжайте, Сандре.

— Я все сказал.

— Благодарю. Что ж… Сорен, дерните за шнур! — и, когда слуга явился, герцог распорядился: — Ужин в Восточную столовую — в одиннадцать. Пригласите всех, и его высокопреосвященство со свитой, разумеется. За ужином Саннио, сидевший по левую руку от герцога Алларэ, негромко заметил — в основном, для королевского бастарда, сидевшего по правую руку от хозяина, что в старом обычае, по которому и супругу, и почетного гостя сажают на другой конец стола, напротив главы дома, воплотилась вся мудрость предков.