– А тебе как Хем?

Мой ответ уже заготовлен.

– Не нравится, - не балую их оригинальностью суждений. – Не люблю жестокости. Не люблю, когда мучают животных и когда на каждой странице по пять раз наливают и высасывают без закуся – от одной мысли мутит, прочитанное забываю. Принять могу с оговорками «Старик и море» да ещё сугубо личные и спорные испанские дневники.

Даже сам не ожидал, что у меня сложилось такое авторитетное, гладкое и непредвзятое мнение об известном американском писателе. Приятель аж заквохтал, скривив обиженную рожу.

– Как же? Ты же всё хвалил! И «Острова в океане», и «Праздник, который всегда с тобой», и даже «Прощай, оружие». Тебе ж больше меня понравились корриды и охоты на макрелей и акул. Чё ты теперь?
– зачёкал переначитанный до макушки задрипанный почитатель не нашей словесности, не уразумевший, несмотря на бесчисленные проглоченные ситуации, что в треугольнике нет правды и не бывает равных сторон: одна всегда удлиняется за счёт третьего лишнего, а вторая укорачивается до точки, и треугольник превращается в отрезок, соединяющий двух. Вот я и укорачивал, как мог, их сторону, а он, недотёпа, всё никак не поймёт, что ему давно пора смываться.

Она-то понимает мою непримиримую политику и тайные желания, но тянет время, раззадоривает, проверяя меня на крепость. Но и ей, в конце концов, надоело наше бодание, поднялась живо и говорит:

– Всё, мальчики. Вы как хотите, а я принимаюсь за большую стирку.

Приятель мой сразу же, забыв о литературном триспуте, слинял, заторопившись, восвояси.

– Семья ждёт, заждались.

Я-то знал, что у него семья – речка да фабрика. Сам бы мотанул по неотложным производственным делам или на политзанятие по неравноправному положению западной женщины в ихнем загнивающем мире, но… что-то не хочется. Сам себе удивляюсь.

Остались мы, наконец, вдвоём, рвусь к ней на близкую дистанцию, а она осаживает:

– Тебе топить печь, таскать, греть и оттаскивать воду, потом поможешь выжать и развесить. Кстати, тащи заодно и свои грязные манатки.

Подчинился я, уповая на позднюю часть дня и вечер, да, как оказалось, зазря, напрасно ишачил. Как карлы и кули упирались мы в пене и поте, облитые с ног до тех самых мест холодной и горячей водой, но кончили только тюлька в тюльку к приходу соседей.

Не помогли темпу ни весёлый Моцарт, ни раздумчивый Чайковский, ни подгоняющий ритм Баха. Одно мирило меня, падающего с ног от лёгкой домашней женской работы, с потерей времени, это то, что в процессе стирания белья мы с помощью всё той же литературы стирали одновременно и духовную границу между собой, всё больше и больше убеждаясь, что наша внезапная телесная близость согласна с душевной. Оказалось, что оба очень любим кроме, конечно, Ремарка и Хемингуэя, ещё и исторические повествования Фейхтвангера и даже антифашистскую трилогию о судьбе еврейского клана Опперманов, боготворим индивидуалистскую английскую героику Олдриджа и, особенно, его небольшие и ёмкие повести «Морской орёл» и «Охотник», принимаем и любим показные удаль, отвагу и честь золотоискателей Джека Лондона, серьёзно относимся к Достоевскому, которого нельзя до конца понять, сколько бы ни читал, млеем от природной россыпи в миниатюрах Паустовского и готовы бесконечно слушать Окуджаву. Обидно только, что я глух к рифме, а она обожает стихи Цветаевой, Ахматова, Пастернака, Вознесенского, Рождественского, ещё кого-то и многие знает наизусть.

Тут же мысленно беру обязательство прочесть как можно больше стихов, полюбить, по возможности, и что-нибудь выучить, если запомнится. С этим у меня было туго ещё в школе. Выяснилось также, что она не осуждает Риту в «Искателях» Гранина и Жанну у Дудинцева и не верит в естественность Дроздовой. Хотя в восторге от Вари в эпопее об эмансипации Николаевой. В общем, как я понял, идти-то в жизнь героем хочется, но лучше по ровной дороге, сытым и в хорошей одежде за широкой мужской спиной. Любовь с милым в шалаше отвергает, как нереальную, напрочь, предпочитая – во дворце.

– Я, - объясняет свою ограниченную точку зрения, - рано осталась без родителей, росла по интернатам, общежитиям да у родственников и пришла к фундаментальному выводу: главное – быт, чувства – сверх него и не в ущерб.

– Как же ты, - спрашиваю ехидно, - получила диплом, а зачёта по диамату не сдала?

– А мне, - отвечает, не морщась, - не тот билет выпал. И похоже – на всю жизнь. Не нравится, кривишься?

Можно выразиться помягче: немножко коробит. Уж больно как-то прямолинейно, без обиняков и словесной вуали: сначала дай, потом получишь. Однако, оправдываю, втюрившись по уши: натерпелась, осторожничает, простить можно. Злость на доставшийся скверный быт пройдёт, детско-девичье горе зарубцуется, душа помягчает и поменяет ориентиры. Не соображаю, недотёпа, что мне выдвинуто первое условие, поставлен первый барьер к обладанию. Да и зачем соображать? В шкуре простого инженера на 120 р. я не был, сразу после стипендии облачившись в главинжескую на 250 р. Плюс премиальные каждый квартал, да за внедрение новой техники, которой мы не видели, да за рационализацию, которую внедряли в отчётах, да ещё за что-то – наш главбух дока был по части поощрения командного состава – глядишь, и ещё добавка в 100-150 р. ежемесячно. Квартира всегда есть, а захочу – будет лучше, дефицитные продукты в заводском распределителе для начальственного состава – всегда пожалуйста. Так что фундамент-то для дворца точно есть. Чего ж напрягаться на соображения? Но, на всякий случай, пытаюсь смягчить её линию, какая-то всё же закорючка в душе возникла.

– А если, - говорю, подвигая на компромисс, - дворец вдвоём строить?

– Нет, - отвергает, не замедляя, как продуманное заранее, - не могу рисковать. Ты же слышал: у меня были трудные детство и юность. Я хочу, наконец, жить, а не прозябать.

Хотел было я её тут же, как партиец, наставить на путь истинный, наш путь. Надо, мол, заслужить, заработать, но смолчал, побоявшись, что сразу же и навсегда отошьёт к чертям собачьим и не даст нам вместе сгладить, в общем-то, не такие уж и зазубренные углы.

Опять ужинал у соседей, позоря жену, как она выражается, когда мне приходится перехватить что-нибудь на стороне. Беседа за столом после тяжелейшего нашего замора от работы и нервных разговоров, оттого, что день прошёл не так, как хотелось, текла вяло, и мы быстро расползлись по своим углам, ожидая времени для окончательного погружения в спячку. Я томился в кресле перед телевизором, который не любил, и тупо наблюдал за смещающимися в снежной пелене помех по горизонтали разных частей тел звёзд советской эстрады и слушал в пол- обвисшего уха ритмически вякающее завывание слабых голосов, с трудом добрасываемых до нашего городка маломощной телестудией областного центра. Сидел и силился не заснуть в надежде, что она придёт, но всё же не выдержал, и обмяк, сломленный полным утомлением.