И снова в комнате установилось молчанье. Оба с жадным любопытством уткнулись в строки чужих стихов.

— Хорошо! — вдруг воскликнул Борис Владимирович. — Мне это определенно нравится. «Краснеет в заросшей траншее проросшая в ягоды кровь...» Богатые эмоции вызывает эта строчка.

Валентин смущенно отвел глаза: он всегда терялся, не находил нужных слов, когда его хвалили.

Вскоре пришел редактор. Бурнаков, не стесняясь присутствия Валентина, восторженно отозвался о стихах, и опять у Валентина было какое-то ноющее и вместе с тем приятное чувство.

Возвращались из редакции вместе. Валентин уже привык к несдержанной лести Бурнакова и слушал его небрежно, зная, что от собеседника, кроме похвалы, ничего другого услышать не придется. И все же втайне он радовался этой лести и ловил себя на мысли, что Бурнаков, в сущности, неплохой человек, что напрасно он настраивает себя против этого красивого и разговорчивого мужчины.

— Алексей Ильич поведал мне, что вы будете внештатным корреспондентом, — прощаясь, тепло произнес Борис Владимирович. — Это хорошо, конечно. — Помедлив, Бурнаков участливо добавил: — А почему бы вам не пойти учиться в горный техникум?

— Не знаю, — признался Валентин. — Об этом я просто не подумал. Но мне кажется, что я в армии соскучился по работе, а не по учебе, мне хочется сейчас по-настоящему интересного, большого дела, чтобы весь я жил только им. А учиться, — он пожал плечами, — кто его знает, может, это и хорошо и нужно, но не сейчас.

Бурнаков подал руку Валентину:

— Думаю, что будем друзьями!

— Время покажет, — Валентин отвел глаза от пытливого взора Бориса Владимировича. Но руку пожал крепко, по-солдатски.

Встали люди поутру и не узнали своего города. Северный ветер принес низкие тучи, в окна бился сплошной поток мокрых снежных хлопьев. Слякоть, липкая грязь, пронизывающие порывы ветра.

Валентин едва вышел из подъезда дома, как снегом залепило лицо. Подняв воротник, он ощутил на шее прохладное прикосновение мгновенно тающего снега и зябко поежился.

Редакция помещалась в центре города, идти было далеко, и беспокойные мысли снова овладели Валентином.

Несмотря на непогоду, улицы города жили обычной для этого времени суток жизнью: вереницы людей растекались в разных направлениях, вездесущие ребятишки пробовали в канавах и лужах возле магазинов прочность своих сапог, со стоическим пренебрежением относясь к густо валившим с неба снежным хлопьям.

Недалеко от редакции Валентин едва не столкнулся с огромным мужчиной в коричневом кожане. Оба враз остановились, уступая дорогу, а через пару шагов одновременно обернулись.

— Ефим?

— Астанин!

Валентин обрадовался встрече: как-никак, бывшие сослуживцы-однополчане, а этим нельзя не дорожить!

— Уж не перебрался ли ты жить в Шахтинск, Ефим?

— Нет, я здесь... случайно... — Ефим как-то криво усмехнулся, — дела привели.

— Что за дела? В управление треста приехал?

— А, что там управление треста, — махнул рукой Ефим. — Что от тебя скрывать, — в управление милиции. Батьку забрали. Наговорили шептуны на него, что крепежный лес сплавлял на сторону. Завидущие кругом люди, самим не удается делать, так других топят.

— М-да... Ну, а ты устроился работать?

— Приходится, горе луковое. В шахте скриплю. Зато вечерами устраиваю такое! — Ефим повеселел. — Эх, горе луковое, только и погулять сейчас, пока не женился, а там... Льнут девки ко мне, ну, и я их ублажаю, да ни одной определенного ничего не говорю... И здесь, в Шахтинске, фрейлину завел себе... Вдовушка... Смазливая бабенка.

— Женись-ка поживей, пока не разбаловался окончательно, — перебил его Валентин.

— Успеется, — Ефим нагловато хохотнул, — с вдовушками-то лучше, горе луковое, у вдовушки обычай не девичий. Безо всяких романов, по существу вопроса, как говорится.

— Брось ты свою философию... — поморщился Валентин и заторопился. — Ну, будь здоров.

— Постой! А ты как? Работаешь?

Валентин помрачнел:

— Да кто его знает, и работаю, и нет.

— Как это?

— По заданиям редакции. Вроде как бы их корреспондент.

— Ишь ты... — Ефим неодобрительно посмотрел на Валентина. — В шахту лезть не хочешь, горе луковое. В интеллигенцию выбиваешься.

— Не дури... — сжал губы Валентин, подумав: «Сколько же злости в этакой громадине. В любом положении только темное видит».