Такое обращение с военнопленными не проходило не замеченным для солдат и офицеров вермахта. Рядовой Роланд Кимиг вспоминал уже после войны:

«Всех нас уверяли, что русские — неполноценные, большевики, недочеловеки и что с ними необходимо бороться. Но, увидев уже первых военнопленных, мы поняли, что никакие это не недочеловеки. Отправив их в тыл и используя в качестве подручных, мы убедились, что это совершенно нормальные люди».

Среди солдат вермахта были и такие, кто ставил под сомнение «правоту дела» войны, однако таких насчитывалось очень и очень немного. «Мы понимали, что эта война — агрессивная, — продолжает Кимиг, — что это дурацкая захватническая война, и слепому было видно, что нам ее ни за что не выиграть». Нервное напряжение искало выхода. И находило.

Рядовой Бенно Цайзер попытался урезонить своего разбушевавшегося приятеля, который стал избивать военнопленных.

«Оставь меня в покое! Не могу я больше этого терпеть! И не смотри на меня так! Да, я полоумный! Чокнутый! Только эта нечисть каждый день и больше ничего! Только эти недоумки, эти жалкие червяки! Посмотри, как они ползают по земле — точь-в-точь черви поганые! Да их всех раздавить надо, раз и навсегда раздавить эту дрянь!»

У его приятеля Францля случился нервный срыв. «Ты должен понять, — оправдывался Францдь, — я просто больше не в силах это выносить».

Ухищрениями пропаганды неприятель был лишен права считаться человеком еще задолго до начала кампании. Политработников Красной Армии отделяли от остальных военнослужащих, попавших в плен, и без промедления расстреливали. Бесчеловечное обращение и расстрелы советских военнопленных стали результатом не только вышеупомянутых драконовских приказов, они никакой необходимостью не диктовались. Отчеты и донесения частей и подразделений свидетельствуют о том, что расстрелы на месте практиковались с самых первых дней войны. Старшие офицеры сопротивлялись этому, скорее из соображений дисциплины, нежели каких-либо иных. Легко было предугадать, что подобное поведение приведет к всеобщей анархии и лишь укрепит решимость русских сражаться до последнего человека. Командующий 48-м танковым корпусом генерал Лемельзен уже через три дня после начала кампании в одном из приказов упрекал личный состав вверенного ему соединения:

«Отмечаются случаи бессмысленного расстрела военнопленных и гражданских лиц. Одетый в форму русский солдат, мужественно сражавшийся, имеет право и в плену рассчитывать на достойное с ним обращение».

Но такого права у солдата не было, хотя термин Гитлера «без сочувствия или жалости» официально применялся лишь к «партизанам и большевистским комиссарам». Однако до фронтовых командиров и солдат все же не дошли слова генерала Лемельзена. Посему уже 5 дней спустя последовала новая директива:

«Невзирая на мои распоряжения от 25.06.1941 г., случаи расправ над военнопленными и перебежчиками даже участились и принимают безответственный и преступный характер. Это убийство! Германский вермахт ведет войну с большевизмом, но не с народами, населяющими Россию».

Лемельзен весьма щепетильно относился к циркулировавшим в армии слухам о «телах расстрелянных безоружных красноармейцев, грудами лежавших на обочинах дорог».

Случаев стихийных расправ хватало. Ефрейтор Георг Бергман из 234-го артполка, действовавшего у Аунуса на финской границе, своими глазами видел проносившиеся на бешеной скорости грузовики с привязанными к капотам двигателей пленными. Некоторые от тряски сваливались, и их тут убивали «при попытке к бегству». Ефрейтор-пехотинец Якоб Цитц рассказывает о шести русских военнопленных, захваченных 253-й пехотной дивизией под Великими Луками, которых заставили нести ящики с боеприпасами. «Они совсем обессилели от жары и без чувств свалились. Дальше идти они не могли». Их расстреляли. Другие погибли при разминировании или подтаскивая снаряды на передовую.

В течение вечера 27 августа несколько тысяч советских военнопленных запихнули в лагерь под Уманью. Лагерь был рассчитан на пребывание от 500 до 800 человек, но каждый час прибывали 2–3 тысячи. Никакого провианта не предусматривалось. Стояла страшная жара. К вечеру в лагере было уже 8 тысяч человек. Обер-фельдфебель Лео Мелларт, охранник из 101-й пехотной дивизии, услышал из темноты «крики и стрельбу». Причем стреляли явно из крупнокалиберного оружия. Выяснилось, что три 85-мм зенитных орудия стреляли в упор по огражденной колючей проволокой территории якобы потому, что «пленные предприняли попытку массового побега». По словам Мелларта, тогда погибли и получили тяжелые ранения около полутора тысяч военнопленных. Отвратительная организация приводила к страшной скученности, но комендант Гейсина (так в тексте. — Прим. перев.)не желал идти на конфликт с начальством.

Германская военная доктрина, да и вообще вся упорядоченная прусская ментальность не давали никаких указаний относительно обращения с членами незаконных вооруженных формирований. А с подобными формированиями немецким войскам приходилось сталкиваться и в ходе Франко-прусской войны 1871 года и в Первую мировую войну. Германские военные крайне болезненно относились к неприятелю, продолжавшему воевать у них в тылу, уже после, казалось бы, окончательного разгрома его регулярных сил. Это считалось неэтичным. В России, в отличие от стран Западной Европы, уже покоренных Гитлером, процедура сдачи противника в плен, как и многое другое, также отличалась известным своеобразием. Стихийные вооруженные формирования считались в армейских кругах «бандитскими», и обходились с ними соответственно. В ходе сражений на границе отрезанными от своих частей оказались многие десятки тысяч советских солдат. 13 сентября 1941 года ОКХ распорядилось о том, чтобы находившиеся в окружении советские войска также считать «бандитскими формированиями». Другими словами, их следовало не брать в плен, а уничтожать. Соответствующие инструкции получили и офицеры 12-й пехотной дивизии.

«Захваченные в плен в тылу… подлежат расстрелу на месте! Такие лица бойцами регулярной армии не считаются».

Надо сказать, что подобная точка зрения находила понимание среди фронтовых солдат и офицеров вермахта, считавших, что войну следует вести «честными» методами, естественно, раздраженных, поскольку под сомнение ставилось тактическое, организационное и техническое превосходство немцев.

Немецкие солдаты становились и добычей снайперов. Водитель Гельмут К. в письме родителям от 7 июля сердился, что его подразделение, доставляя грузы из Варшавы на фронт, недосчиталось 80 человек. «32 из них погибли от пуль снайперов». В ответ предпринимались самые жестокие меры, в свою очередь, ожесточавшие и неприятеля. Непосредственно после начала вторжения на Украине не было ни одного партизанского формирования, если не считать бродивших по немецким тылам разрозненных, отбившихся от своих частей групп красноармейцев или же диверсионных спецподразделений НКВД. После окончания боев в киевском «котле» число партизан на участке группы армий «Юг» значительно возросло. На участке группы армий «Центр» партизаны вскоре взяли под контроль до 45 % захваченной немцами территории, хотя в начале кампании их численность была ничтожной. Одной из зачаточных форм партизанского движения были снайперы. В ходе наступления на Ленинград рядовой артиллерии Вернер Адамчик чуть не стал жертвой тех, кто, по его словам, «не носил военной формы, но, несмотря на это, стрелял очень неплохо». Его переполняет благородный гнев: «Судя по всему у придется брать за шиворот и штатских! Будто проблем с Красной Армией не хватает. Нет, нет, и штатским доверяться никак нельзя».