— Что, — спрашиваю, — все хреново?

— Бывает, — говорит, — и хреновей, но довольно редко. Надо его срочно отсюда эвакуировать и в госпиталь, иначе загнется наш пилот в течение двадцати четырех часов. А у нас четыре часа на все про все, и оставаться здесь мы не можем по условиям поставленной перед нами задачи.

Я смотрю на него и вижу, что он не шутит.

— Задание-то учебное, — говорю. — А мужик спиной всерьез приложился. Может, все-таки в госпиталь его, а задание — потом?

— Не получится, — отвечает. — Бросать его здесь, мы, ясное дело, не будем, но и в госпиталь не потащим.

— С собой, что ли, возьмем? — Шибанов спрашивает.

Тут к нам Николаич присоединился. Он-то по деревьям ловко лазает, что твоя обезьяна. Легкий и цепкий — чего еще надо.

— Значит, так, — говорит командир. — Будь мы нормальной диверсионной группой, у нас было бы два варианта действий. Первый — вызвать помощь по рации, нарушая тем самым режим радиомолчания. Вероятнее всего, за пилотом бы прилетели, НО и нас после такой цыганочки с выходом немцы взяли бы за жабры очень быстро. Второй — облегчить раненому страдания и избежать его возможного попадания в плен.

— Это как? — спрашиваю. — Добить его, что ли?

Товарищ Жора смотрит на меня своими черными глазами, и у меня от этого взгляда натурально мороз по коже.

— Не забывайте, старшина, что раненый, возможно, находится в сознании и слышит нас. Так что выбирайте, пожалуйста, выражения.

И тут Николаич, светлая голова, вдруг как ляпнет:

— Но у нас же Катя есть! Может, она не только кровь умеет останавливать?

Командир поворачивается к нему и одобрительно кивает.

— Я не случайно сказал — будь мы нормальной диверсионной группой. Но мы группа необычная. У каждого из вас — ну, кроме Льва Николаевича — есть исключительные особенности. И забывать о них глупо. Старшина, думаете, я просто так приказал вам пристегнуться карабинами к поясу пилота?

Ну, я молчу. Не люблю я обсуждать эту тему. Хотя, если по правде, ребята, которых я на фронте из-под огня выносил, действительно живы оставались.

— Так что ждем Катерину, — подводит итог командир. — А дальше действуем в зависимости от того, сколько времени ей потребуется, чтобы вылечить нашего пилота.

А Катерина, как назло, задерживается. То есть она лезет, конечно, но так медленно, как будто вообще первый раз в жизни на дереве оказалась (так оно, кстати, и было — это уж она мне потом по секрету призналась). И мы ее все ждем, а пилот, как назло, начинает кровью харкать, и кажется, что промедли она еще чуточку, он прямо тут концы и отдаст.

Но вот спустилась, наконец, Катерина, и товарищ Жора ей всяких предисловий приказывает:

— Сержант Серебрякова, приступайте к выполнению обязанностей. Обследуйте раненого и примите все меры для его скорейшего лечения.

— Есть, — отвечает Катерина, — приступить к выполнению.

Повозилась с пилотом, приподняла ему голову, пульс пощупала, потом исподнее на нем задрала и говорит:

— Переверните его на живот.

Ну, мы с Николаичем осторожно так переворачиваем, а он как начнет криком кричать! Командир ему тут же какую-то тряпочку к носу — раз — и пилот сразу же затихает.

— Хлороформ, — поясняет товарищ Жора.

— У него очень сильный ушиб внутренних органов, — докладывает, между тем, Катерина. — Еще, видимо, трещина в пятом и шестом шейных позвонках. Ну, и сотрясение мозга, но это уже не так серьезно.

— Лечите, — приказывает командир. — И помните — времени у нас нет.

И начинает Катерина свое лечение. Да только не лечение это вовсе, а ворожба какая-то. Одну руку держит у пилота на шее, другой водит над спиной, как будто гладит. И лицо у нее при этом становится такое, как будто ей не двадцать лет, а все сорок.

Шибанов рот открыл, чтобы что-то спросить, но товарищ Жора сразу палец к губам — тишина! И стоим мы вокруг Катерины, смотрим беспомощно, как она над переломанным пилотом колдует, а вокруг тихо-тихо, только сосны в вышине скрипят да дятел вдалеке — тук-тук-тук, тук-тук-тук.

И проходит так десять минут, двадцать. А потом командир по часам своим пальцем щелкает — все, нету больше времени. И Катерину за плечо трогает — заканчивай, мол.

Она поднимается, а ее шатает, как пьяную. И глаза такие, словно она не спала трое суток.

— Все, — говорит, — товарищ Жером, я, что могла, сделала. Теперь все, что ему нужно — это воротник на шею и полный покой. Транспортировать его отсюда пока что крайне нежелательно.

— Жить будет? — спрашивает командир.