– А я думаю, Никита Минович, что тип.

– Ты ж его не знаешь.

– Не знаю. Но слышал весь разговор. По-моему, его надо… – Зайцев хлопнул ладонью по автомату.

– Что? – Никита Минович не заметил жеста.

– Расстрелять как изменника. Думаю, он во всем виноват.

– Ну, это ты уж слишком, перехватил. Я не согласен. Человек он все-таки давно у нас известный, учил наших детей…

Вернувшись в лагерь, Никита Минович все же приказал сменить все конспиративные явки, известные директору школы.

Жарский вернулся домой где-то за полночь. Тяжкие думы одолевали его по дороге, скребло на сердце, звенело то в одном ухе, то в другом. Шел не поспешая, хотелось, пока суд да дело, все обмозговать. Нарочно свернул в конец улицы, чтоб встретить Балыбчика, посмотреть ему в глаза. Нечего бояться сморчка – второгодника, три года назад исключенного из школы за кражу.

Но Балыбчика не было. Лишь один парень с винтовкой, тоже из бывших учеников, повстречался на середине улицы. Он проводил взглядом директора и ничего не сказал, подался в чей-то двор, видимо, почувствовав неловкость. Дальше, до самой школы – ни души.

И вдруг на школьном дворе столкнулся с Балыбчиком. Тот шел от квартиры Евдокии. Жарский остановился, строго спросил:

– Чего ты здесь ходишь?

– Чего надо, того и хожу.

– Поставили тебя на выгоне, там и стой!

– Стою, где хочу. Я тут старший. И вы мне не указ…

Балыбчик подался на улицу, растаял в темноте.

На крылечке школьной пристройки-квартиры сидела жена Жарского. Ждала его. В ногах развалился огромный, косматый, как баран, мопс. Вскочил, наставил уши, побежал навстречу хозяину.

– Почему так долго, Юра? – обрадовалась жена. – Я жду, жду…

Жарский присел рядом с женой. Ночь была теплой. По верхушкам тополей, по верболозу у реки шастал дерзкий, почти осенний ветерок, но до крыльца он не доставал.

– Давно здесь сидишь? – устало, сухо спросил Юрий Павлович.

– Нет, не очень. Я у Евдокии была. А что?

– А то, что давно пора тебе спать!

– Не могу без тебя, Юра. Ей-богу, не могу! – Она обвила его шею своими теплыми обнаженными руками, склонила голову на плечо.

– Балыбчик был у Евдокии?

– Был. А что? – Голос жены дрогнул.

– Ничего!

Он долго молчал. Жена смотрела на него в растерянности. Возле ног ее снова примостился пес.

Наконец Юрий Павлович заговорил. Голос его был глух.

– Скажи мне, Надя… Только чистую правду! Ты говорила когда-нибудь и кому-нибудь о том, что Никита Минович возил в лес продукты?

У жены тревожно забегали глаза, сразу наливаясь слезами. С минуту она молчала, не в силах ответить, лишь дышала тяжело и часто.

– Юра! – всхлипнув, произнесла наконец. – Скажи, случилось что-нибудь тяжкое? Да?

– Понятно, не легкое.

– Только Евдокии однажды сказала… Не думала я ничего плохого. Разговорились, я и сказала. Никогда ни о чем дурном не думала.

– И про место, куда возили, сказала?

– Про место тогда не сказала. А потом она у меня все допытывалась… Говорила, что ее вызывал Никита Минович и как жене командира Красной Армии предлагал стать подпольщицей.

– Никогда ее Никита Минович не вызывал!

– Боже мой, что же я натворила!

– Тут, пожалуй, не столько ты, сколько я натворил. Эх, голова! Сколько раз давал себе слово, зарекался!..

– Что же все-таки, Юра… что случилось?

– Партизанскую базу обокрали, вот что!

– Ой-ей, вот беда-то! Кто же это мог сделать?

– Теперь и думай кто. Ты сказала ей, она еще кому-то… Ищи ветра в поле! Ну да я дознаюсь! В лепешку расшибусь, все на свете переверну, не жить мне, если не дознаюсь! А тебя прошу: учись держать язык за зубами, будь похитрее, поумней. А ты… Ну что мне теперь делать? Из-за меня такая кутерьма!.. Даже домой не хотелось идти. Всю жизнь стремлюсь как-то выбиться, плечи распрямить, начать смотреть людям прямо в глаза, а все не получается. То сболтну что-нибудь лишнее, то еще какую глупость отмочу… А тут еще жена… Хорошо мне помогаешь, нечего сказать… Кругом одни неприятности.

– Ну кто ж думал, что так выйдет, Юра! Прости меня, родной мой…

– Тебе-то прощу, а вот как себе простить? Почему я стал таким ничтожеством перед товарищами, перед коммунистами? Было же сказано: хранить тайну как действительно военную. Доверился тебе… А сегодня снова покривил душой: сказал, что ты больна. А ты у Евдокии сидишь да языком чешешь.

– Юрочка, прости меня, ну прости! Пойдем спать. Ляжешь, успокоишься, и все пройдет. В колхозе еще продукты есть…

– Эх ты-ы! – Жарский всплеснул руками, схватился за голову. – Самому дьяволу не понять, что ты за человек. Брошу все к черту и уйду в партизаны, а ты езжай на Полесье, к своей матери. Пойду, буду умолять, чтоб приняли. Простят – кровью смою вину. И, может, погибну, зато чистым, без единого пятнышка…