— Здесь неблагонадежные из двух сел, — протянул ее капитану.

— Из двух сразу?

— Тридцать девять человек. Но из тех, самых-самых, которые в прямом услужении у немцев.

— Полицаи, что ли?

— Ну что вы?! Полицаев я даже не заносил. Те — само собой, особым протоколом. Они от суда не уйдут. А эти притихнут, трудоднями колхозными откупятся и будут поживать себе, как ни в чем не бывало.

— Почему же вы не отдали этот список кому-либо из «особистов», когда в села эти вошли наши?

— Так ведь не успел. Тот, старый список, пожелтел весь, а новый… пока уточнял да расписывал «заслуги» каждого, пока переписывал начисто — немцы вас и… потеснили. Однако на сей раз, кумекаю, потеснили ненадолго. А тут все под протокол, все под статью. Только так. У нас в этом деле порядок, — угоднически-иезуитски ухмыльнулся Лазарев.

— Ясно. Читайте. Только вдумчиво читайте. Вместе со всеми «заслугами».

— Что, весь список?

Вряд ли он рассмотрел выражение лица капитана, однако молчание, которым тот ответил на его вопрос, оказалось довольно красноречивым.

— Базук Мария Дмитриевна… Я здесь по алфавиту, строго под протокол.

— Не отвлекайтесь, — резко осадил его Беркут.

— Как прикажете. Так вот, Базук Мария… всю оккупацию работала в больнице. Госпиталя здесь, вблизи, у немцев не было, — оторвался от листика, — так они несколько своих из местных гарнизонов и тыловых служб прямо в эту больницу и ложили. И врач у них из немцев, фольксдойч. Им гражданка Базук и прислуживала.

— Но сельчане ваши тоже лечились в этой больнице?

— В ней, понятное дело. Хотя какое там лечение? А главное, там лежали германские солдаты.

— Значит, сельчанам вашим она тоже прислуживала? — пропустил Беркут мимо ушей сообщение о солдатах. — Вы это подтверждаете?

— Не-ет, — помахал бумажкой Лазарев. — Свои — это свои. Кабы только свои. А тут немцы. Солдаты. Так что все под протокол. Вы человек военный, в этом деле не спец. А те, кому надо, сразу разберутся. И под статью. Читаю дальше. Митнюк Иван. Раненым в село прибился, от своих отстал. Умышленно — не умышленно, это без меня уточнят.

— Ранен он был куда?

— Ну, вроде как в грудь… Так вот, подлечившись, на лесопилке работал. Ходил сгорбившись, еле ноги волочил, а работал справно. На фашистов.

— Семья у него есть?

— Двое детей было. Так он еще третьего… Ну да это дело Божье. А вот то, что лес этот в Германию шел, — это под протокол. Да что там. Митнюк как Митнюк. Человек он малограмотный, ему — что Маркс, что Гитлер. А есть одна особа, которая прямо под протокол. И по всем статьям. Учительница. 3оренчак Клавдия Виленовна. Эта сама в райцентр поехала, сама предложила немцам школу открыть и сама же преподавала в ней. Русскому и немецкому учила. Еще и нескольких учениц-старшеклассниц к услужению немцам повела. Одна из них взялась учить детишек химии, другая вроде как вместо математички была.

— Стоп-стоп. Как вы назвали имя-отчество этой учительницы?

— Клавдия Виленовна. Неужто знакомая какая?

Беркут поднялся, прошелся по комнате. Остановившись напротив Лазарева, выхватил из его руки листок и еще раз перечитал все, что касалось учительницы. Да, это она. Спасительница майора. Сама говорила, что учила детей русскому и немецкому.

— Это ж додуматься надо: немцы полстраны оккупировали, молодежь в Германию угоняют, а она им «шпрехен зи дойч» преподносит.

В том, что Лазарев говорил сейчас, было что-то и от заискивания, однако произносил он эти слова грубо, бубня себе под нос, сурово сдвинув на переносице косматые, подернутые сединой брови.

— Но вы же сами сказали, что учила она не только немецкому.

— Не только. Русскому — тоже. Но ведь школа-то немецкой была.

— Почему немецкой? Дети учились местные, сельские. Химию, физику, математику изучали. Ну а немецкому они и до войны там обучались. И после войны будут. Великий европейский язык…

— Что-то я не пойму вас, товарищ капитан, — агрессивно насторожился Лазарев, удивленно уставившись на командира гарнизона. — По-вашему, во всем этом… — попробовал он снова завладеть своей бумажкой, но Беркут отстранил свою руку, — вообще нет никакой политики? Вроде бы и не было сотрудничества с оккупантами, не было пособничества…

— Послушайте, вы, «особо доверенный», вы-то сами чем промышляли все годы оккупации? Только правду, правду! Я ведь все равно проверю.

— Я? — хмыкнул он. — А что я? Я мог кем и чем угодно.

— Почему вы могли, а остальные нет?

— Как особо доверенное лицо…

— Отвечайте на мой вопрос. В качестве кого вы работали во время оккупации? — резко потребовал Беркут.

Какое-то время Лазарев все еще удивленно смотрел на капитана, словно ожидал, что тот откажется от попытки допросить его, но, почувствовав, что капитан сумеет настоять на своем, нехотя ответил: