– Никого я не видел! В тот день я переживал личный творческий кризис! Я мотался по городу сам не свой и размышлял о бездне, которая рано или поздно разверзается перед всяким талантом. Перед вами когда-нибудь открывалась бездна? – довольно агрессивно спросил он у Страхова.

Со следователя во время этого монолога слетело добродушие деревенского детектива, разыскивающего украденный велосипед, и он довольно мрачно ответил:

– Нам философствовать некогда. Философией обычно преступники в камерах увлекаются, когда мы их туда сажаем.

– Я не помню никакого кафе, – отрезал Рысаков. – Пожалуй, я с десяток кафе миновал, пока прогуливался.

– Может, он кого и видел, – вмешался Будкевич, привыкший защищать своих питомцев. – Но в сознании у него это не отложилось. Он вообще у нас очень… возвышенный.

– А к Романчиковой домой вы, случайно, не заглядывали? Уже после бездны? Ближе к ночи? – не сдавался следователь.

Рысаков фыркнул презрительно.

– Ближе к ночи – это, выходит, после спектакля! – заявил он. – А после спектакля я обычно медитирую. Потом ужинаю и ложусь спать.

– Ну, не всегда, – подпустил яду Страхов. – Иной раз вы по ночам цветочными ящиками кидаетесь.

Рысаков аж захлебнулся от возмущения и вопросил хорошо поставленным голосом:

– В чем меня обвиняют?!

Тут же выяснилось, что его ни в чем не обвиняют, а всего лишь хотели призвать в свидетели. Но коли он ничего не видел, то и говорить не о чем. Страхов как-то очень быстро ретировался, оставив троицу в гримерке в расстроенных чувствах.

– Ну? – спросил Будкевич, грозно глядя на Тихона, когда за следователем закрылась дверь и шаги его затихли вдали. – Ты ведь наверняка врал как сивый мерин. Ты был возле кафе и видел женщину, с которой встречалась Романчикова.

– Может, видел, да не скажу! – быстро ответил Рысаков. – Мне охота со спектаклями ездить и на сцене выступать, а не в предвариловке сидеть, ожидая, пока менты преступника изловят.

– Я с ума от вас сойду, – сердито сказал Будкевич. – За вами глаз да глаз. Успевай только поворачиваться!

– Но ты же знаешь, что я ни в чем не виноват! И никто не виноват, – успокоил режиссера Тихон. – Романчикову наверняка кто-то из местных пришил.

– Романчикову и еще двух свидетелей, – напомнил Будкевич. Потом обратился к Тане: – А ты своему приятелю не звонила? Парню тому, который на собрание приходил?

– Не звонила, – покачала головой Таня. – Передумала.

Сначала-то она твердо решила звонить, а потом засомневалась. Вроде бы, все как-то утряслось. Рысакова выпустили, больше никому из их труппы обвинений не предъявили…

– Передумала? А почему?

– Ну, что ты, Алик, как маленький, – встрял Тихон. – У того парня на Татьяну виды. А она еще толком не поняла, нравится ей это или нет.

– Да? – удивился Будкевич. – Я думал, вы с ним просто друзья.

– Ты когда-нибудь дружил с женщиной «просто»? – спросил Рысаков. Будквич озадачился, а Тихон продолжал: – То-то и оно. В «просто дружбе» с женщиной есть нечто бесчеловечное, а мужчины по сути своей гуманны.

– Жаль, – заключил Алик. – Я все же думаю, нам нужен какой-то консультант. Может, адвоката нанять? Дорого, конечно, но вся эта история с убийством меня напрягает. У милиции есть такая манера – сначала посадить, а потом уж разбираться. Так с кем все-таки Романчикова встречалась накануне смерти? – спросил он, глядя попеременно то на Таню, то на Рысакова. – Честно говоря, я думал, что с Тарановым. А тут вдруг еще дама какая-то вылезла! Тань, это, случайно, не ты была?

– Ну, вот еще, – обиделась Таня. – Разумеется, не я.

Конечно, в тот день она следила за Тарановым и вполне могла бы тоже оказаться возле пресловутого кафе. А когда тебя уличают в чем-то возможном, но не свершившемся, это почему-то особенно обижает.

В гостиницу Таня отправилась одна. Она заплетала ногу за ногу и дышала размеренно, надеясь утишить головную боль, которая после разговора со следователем вернулась и вгрызлась в ее виски с новой силой. На улице было хорошо и тихо. Летняя ночь медленно наступала на город, опаивая поздних прохожих сладким воздухом, принесенным с цветущих полей. От него голова становилась восхитительно пустой и пьяной, как от вина.

В гостиничном ресторане Таня оказалась последней посетительницей и наскоро поела, размышляя, идти ей к Таранову или не идти. Потом подумала, что раз уж она решила, то непременно пойдет. Не в ее характере откладывать важные дела на потом. А разговор с Лешкой тет-а-тет она считала чрезвычайно важным. Впрочем, несмотря на приступ отваги, в тот миг, когда она постучала в дверь тарановского номера, сердце ее колотилось о ребра, как невинно осужденный пленник о прутья решетки.

Таранов долго не открывал, а когда наконец распахнул дверь, стало ясно, что он уже лег спать – такой он был взлохмаченный и сонный. Кроме наскоро натянутых джинсов на нем ничего не было, и Таня немедленно смутилась. Ее щеки налились быстрым тяжелым румянцем, который она ненавидела. С этим румянцем ничего нельзя было поделать, и Таранов всегда над ней по этому поводу подшучивал.