Когда Дар отпустил парней, те не нашли в себе сил даже завалиться на кухню лишь доползли до жестких циновок и, не говоря ни слова товарищам, захрапели.

Сам он, не желая того, потревожил раненую руку, и теперь только начинающая подживать рана снова кровоточила и дергала болью.

— Хорошую ты им встряску устроил, — довольно заметил Богдан, становясь рядом и наблюдая за потугами последнего юноши встать. — Веселин слишком много дает им расслабляться.

— Ты не находишь это жестоким? — задумчиво спросил Дар, продолжая смотреть на парня и думая о том, нужна ли ему его помощь.

— Что? Обучение? Отнюдь. Вспомни себя.

— Ты не находишь жестоким то, что они нацелились на детей? Ты посмотри, — он указал взглядом на поднявшегося, — посмотри на них! Они даже защитить себя не смогут. Утреннее было тому доказательством.

Богдан промолчал, мрачно разглядывая удаляющуюся спину ученика. Оар знает, какие мысли роились в его голове. По стальным глазам читать было до безумия трудно, и Дар даже не пытался — для него это было пока бесполезным занятием: это все равно, что пытаться говорить с вражьим клинком, все равно, что пытаться прочесть знаки там, где их не было и быть не может.

— Жизнь вообще штука на редкость несправедливая и жестокая, Дарен. Тебе ли не знать.

— Мы в разных эпохах живем, Богдан. — вздохнул войник. — Нас готовили к войне, а этих… Их ни к чему не готовят. И случись что — они будут до самой кральской армии лежать трупами. — он повысил голос: — черт возьми, а если завтра Акиреме взбредет в голову стереть нашу Заросию с лица земли? Что будет?

— Что ты сказал, то и будет.

— Так нельзя.

— А ты можешь это изменить? — поднял бровь наставник.

Наступило молчание.

Ветер с силой швырял в лицо войникам серые холодные брызги, заставляя щурить глаза. Шуршал рядом еловый лес, погрузившийся в темноту наступающей ночи. Природа бушевала, осень стирала все краски с холста, стремительно, будто боялась не успеть подготовить чистый лист грядущей зиме.

Нет, он не мог этого изменить — не наделили его боги, увы! — ни великими способностями, ни правами вершить судьбы других, ни силой менять мироздание, да и даже простой искоркой чародейства тоже обделили. Но он готов был сделать все, что в его силах: когда-нибудь этим четверым пригодится то, чему он успел их научить. Не это ли самое главное?

Богдан вдруг усмехнулся:

— Задержишься после отлова вешателя — буду признателен.

— Не мои ли изуверские способы тренировок так тебя вдохновили?

— Нет, — покачал головой его бывший наставник. — Отнюдь не они.

— Что ты хочешь сказать?

— Все, что я хотел сказать — я сказал.

Богдан ухмыльнулся и пошел прочь.

И вот стой теперь под дождем, гляди в прямую спину удаляющегося человека и думай, что же он имел в виду.

Бесполезно было учить их — это было понятно и лесной кикиморе. Нет, Дарен не строил никаких иллюзий: не хотелось потом бы смотреть на их обломки. Если уж даже опытный, судя по словам наставника, воин Щерк не смог ничего поделать, то что уж тут говорить о детях?

Он устало потер лицо ладонями. Это был шаг подступающего отчаяния. И у войника зубы сводило от злости, злости на себя — за то, что поддается ему, за то, что не может понять Осень.

А Осень посмеивалась и втихомолку от ступающей по пятам Зимы вышивала красные крестики с обратной стороны панно. Пусть, пусть снежная Хозяйка рисует свои льдистые белые узоры. А уж она позаботится о том, чтобы они были мечены кровью.

На следующий день из петли чудом вынули Ждана: ловкий парень зацепился за стену ногами. Его, орущего благим матом, заметил один из стражников, обходящих крепость. Повезло ему — не больше.

— Где он?!

Дарен ворвался в лазарет так же стремительно, как это сделал ветер в прошлую ночь. Невыспавшийся, злой, помятый и замерзший — вот каким предстал перед местной сестрой и ее единственным подопечным войник.

— Доброе утро, мастер. — вежливо поздоровалась женщина и, закрыв дальнейший проход своими телесами, посмотрела на него исподлобья.

Мужчине поневоле пришлось обратить на нее внимание: полная дородная баба с густыми волосами, тронутыми сединой и завязанными в простой узел; лицо не по-женски суровое, с густыми бровями и тонкой линией губ, глаза — черные-пречерные, будто колодцы. Наверняка, писанной красавицей была в свое время.

Портили женщину только редкие черные усики под носом.

— Доброе утро, сестра…

— Йена.

— Доброе утро, сестра Йена. Я могу пройти? — он наклонил голову.

— Не спеши, торопыга. Сюда всегда успеешь попасть, — усмехнулась добродушно женщина. — Как звать-то тебя, мастер?

— Дарен. Можно мне пройти?

Войник нетерпеливо поджал губы: он никогда не любил ждать. Делать это умел отменно, но — такой казус — терпеть не мог.

— Да все в порядке с твоим парнишей, мастер. От испуга у меня еще никто не умирал. — отозвалась Йена, пропуская Дара. — А синяк пройдет через пару дней.