— Что ты! Господь с тобою, куманек!

И тут запас терпения у Раевского окончательно иссяк. Он вскочил, трахнул по столу, за малым не опрокинул чернильницу и заорал:

— Думаете, я не знаю, чем вы дышите?! Хотите на меня взвалить?.. Не получится. Слышите: не выйдет! Под списком каждый распишется, и все одинаково отвечать будем. А кто не распишется, того самого в этот список. Понятна-а?

Он долго орал, пока не выбился из сил. А когда умолк и опустился на стул, то после нескольких минут угнетенного молчания подал голос самый хитрый, самый хищный из собравшихся — невысокий, сухонький, как степной волк-койот, Гришка Башмак.

— Усе мы, граждане-господа, всею душою благодарствуем нашему Ивану Яковлевичу за его, значитца, родительскую заботу, — начал Башмак по своему обыкновению метать петли угодливых и головоломных фраз. — Опять же и я лично-персонально весьма и много в довольствии состою, как оженившийся православным церковным браком, и заявляю отцу нашему: спасибочка!

Как всегда при публичных выступлениях Башмака, среди слушателей поднялся смешок — уж больно затейливо излагал тот мысли. С глазу на глаз говорил обыкновенно, как все люди, а возьмет слово на собрании — кишки со смеху надорвешь.

Башмак тем временем продолжал:

— При таком правильном состоянии опять же греха на душу брать никому неохота. Коли веры нету, так тому человеку бог един судья. Бона и выборы при Советской власти тако производили. Нет, значитца, веры, а ты бюллетни суешь и думаешь: бог тебе судья! Потому бюллетни — божье дело, никто их не видит, акромя бога…

Присутствующие насилушку разобрали смысл витиеватой речи Башмака — до того путано и хитро говорил. А простоватый Эсаулов не понял. Ему растолковал Крушина: надо провести тайное голосование, как при выборах в Советы — кого ты вписал в свой бюллетень, никто не будет знать.

— Правильна-а! — грохнул Эсаулов. — От тебя и Башмак! Придумал так придумал. Бычиная у тебя, Гришка, головишша: хоть медленно собразуешь, что к чему, зато верна-а!

Но Башмак еще не кончил своей речи. Он, к удивлению остальных, встал на прямую защиту слесарей из «Второй пятилетки».

— Там старый и малый, — заявил он. — Два хворых мужика, а третий малец-несмышленыш. Куда им! Опять же, и где мы будем ведерочки или там понадобится тяпку приклепать? Ежели в действительном деле они виноватыми скажутся, тогда разговору нема… А теперича, граждане-господа, для обчества от них польза хучь и мастеровые они есть.

Опять послышалось одобрительное:

— Верна-а!

На этот раз кричал не Эсаулов, а Карпо Чуриков, который отнес в мастерскую прохудившийся бидон и теперь боялся, что внесенная вперед плата пропадет, если слесарей отправят в Каменку.

По числу людей нарезали полоски бумаги. Вместо урны приспособили картуз Эсаулова. Заполнять «бюллетени смерти», как их назвал Петро Бойко — самый образованный из полицаев, выходили в соседнюю комнату, где до войны была колхозная бухгалтерия.

Едва последний опустил в фуражку свою свернутую трубочкой бумажку, Раевский перемешал их и вытряхнул на стол. В воцарившейся гробовой тишине он начал разворачивать бумажки и читать вслух:

— Очупренко Василь Григорич, что на Сахарной улице.

— Вареников Иван.

— Ксана Приходько, того Приходька дочка, какой возле Глущенки живет. Тая Ксанка спивала советски писни.

— Племянник Козловой Д. Митрий. Она депутаткой была, а племяш вредные речи говорил на гулянках.

— Воскобойников Хома Гордеич.

— Карпо Чуриков, он всенародно признался, что майстрачил железные шпыри и разбрасывал их на дорози…

Что тут поднялось! Карпо Чуриков, брызжа слюною, выбросил фонтан ругани, полез с кулаками на одного из молодых полицаев, которого подозревал в каверзе. Успокоили не на шутку разволновавшегося активиста тем, что порвали бумажку и клочки сожгли на подоконнике.

Девять остальных «бюллетеней смерти» были признаны действительными: никто из присутствующих не вступился за тех людей, фамилии которых были оглашены, и Раевский переписал их в один список. Девять жизней выкладывали помощники Раевского, как жертву, как очередную плату за собственное благополучие.

Довольный, Раевский спрятал список и приколотые к нему булавкой «бюллетени смерти» в нагрудный карман: он так-таки добился своего — отвечать теперь будут все, не он один.

— Не расходиться, — предупредил Раевский. — Проведем аресты, тогда можете проваливать…

Вылезая из-за стола, поморщился: хотя после приезда из Каменки он и переменил белье, но, черт подери, запах все же остался.

— Кто там дежурит? — закричал он. — Запрягай живее!

Спустя четверть часа от сельуправы в разные концы села разъехались подводы с вооруженными полицаями.

Два пистолета, которые Хальке фон Руекопф носил на поясном ремне, были не только признаком привязанности к огнестрельному оружию. Пистолеты являлись орудиями труда полковника, подобно запасу заточенных карандашей у стенографистки или набору метчиков у слесарей. Один служил для пулевой стрельбы, второй, заряженный холостыми патронами, применялся при инсценировках расстрела. Допрашиваемого ставили к стенке, полковник долго целился, стрелял и делал вид, что промахнулся.