Таня Вологдина тряслась, как от сильного озноба. Они посадили меня на лавочку возле Толиного дома, а сами удалились со словами:

— Будем поблизости ждать. Как только поговоришь, иди к остановке автобуса, мы там будем сидеть.

Я осталась одна в кромешной темноте, в чужом месте. Сидела и тряслась от каждого шороха. Когда кто-то проходил мимо, душа у меня падала в пятки. Я ждала Толика с нетерпением и одновременно безумно боялась его появления. Где-то звучала музыка. По моим подсчетам фильм давно уже закончился, а Толя все не шел. В темноте что-то вдруг зашевелилось, я вскрикнула. Большая, черная собака подошла ко мне и стала обнюхивать. Это была та самая собака, которая вспугнула нас накануне своим лаем. Я робко погладила ее. Собака успокоилась и прилегла у моих ног.

Ожидание затянулось до двух ночи. Напряжение меня измотало вконец, и теперь уже не страшно было. Хотелось, чтобы скорее все кончилось. Я думала: а ведь мне ничего не мешает вот так однажды поговорить с Борисом, объяснить ему все про Ашота, рассказать, как я тоскую по нему, как скучаю… Что мешает, что? А впрочем, зачем? Ведь я уезжаю навсегда.

Однако холодно! Я почувствовала, как потянуло свежим ночным ветерком, музыка вдали замолкла. Я надеялась, что Толик там, откуда доносятся эти звуки. Теперь уже не на что надеяться. Он не пришел. Очевидно, пошел к родственникам ночевать, чтобы не скандалить с отцом. Почему-то ни разу в голову не пришло, что он мог отправиться к девушке. Странно. Это сила самовнушения, видимо.

Я поднялась со скамьи, размяла затекшие конечности. Последний страх пропал, я спокойно дошла до автобусной остановки, где умирали от нетерпения и ожидания мои девчонки. Пришлось их разочаровать. Ну, не судьба, видимо. Таня так и не познакомится с Толиком, потом тоже уедет далеко и навсегда. Толик останется невоплощенной мечтой.

Да, судьба часто откалывает невероятные шуточки, подумала я, продолжая не спать и смотреть за окно, где в сереющем небе гасли последние звездочки. До моего поселка осталось всего несколько часов езды. От волнения я потеряла последний сон, голова раскалывается от подскочившего давления. В каком же виде я приеду!

Да, судьба или не судьба… Я всегда была склонна полагаться на судьбу. Боялась нарушить кем-то заведенный ход жизни. Пыталась прислушиваться к высшей воле, разгадать которую требовалось непременно. Если не получалось что-то, старалась не насиловать обстоятельства. Знала, что толку не будет: истратишь силу и энергию, добьешься своего. Но постепенно результат сойдет на нет. Не судьба. И никогда не отвоевывала свое счастье. Может, это моя главная ошибка? Можно ли бороться за свое счастье, если оно возможно только на обломках чужого благополучия? Раньше не было никаких сомнений: нельзя! И я оставляла любимых людей погибать в постылой обыденности, без любви, без одухотворенности, но с чистой совестью. Как хорошо быть честной, не правда ли? Пусть даже одинокой.

Только они, мои любимые мужчины, которых я оставляла в привычной гавани, почему-то быстро спивались, теряли индивидуальность и то очарование, которое высвечивалось только в лучах моей любви… Может быть, все же это неправильно — убивать любовь во имя чистой совести? И как распознать свою судьбу? Говорят, когда она тебя настигает, уже не возникает никаких вопросов.

Я волнуюсь в ожидании встречи с родиной, как та шестнадцатилетняя девчонка, которая прощается с детством и отрочеством, и бросается в новую жизнь.

Выпускной бал — это, конечно, звучит весьма высокопарно в применении к тому мероприятию, которое нас ожидало. Однако он бывает раз в жизни, поэтому все ждали и готовились, как положено по традиции. Двадцать шестого июня все небо заволокло, и пошел такой редкий в наших краях дождик. Занудил, заморосил надолго. Все ворчали на погоду, а меня, напротив, охватывал необъяснимый восторг. Я была легкая, как эльф. Летала на воображаемых крылышках и таяла от сладкого ощущения жизни и ожидания чуда. Платье давно готово, вот с прической беда. Девчонки с утра ходят в платках: все перекрасились еще со вчерашнего дня, теперь накрутили бигуди. Мы встретились в школе, чтобы вымыть актовый зал и все приготовить к празднику. Я убежала пораньше: надо было окончательно упаковаться, больше времени не будет.

К вечеру все стеклись ко мне. Ольга Яковлева стонала по поводу неожиданного оттенка волос, Танька Лоншакова недовольна тем, как на ней сидит платье. Любке жмут туфли, и так до бесконечности. А больше всего ныли на погоду: пасмурно, противно. Уныние. Я не знала, что делать с волосами, с этой проклятой косой. Девчонки, как горничные, крутились вокруг меня, причесывая и укладывая мои космы в высокий хвост. Накрутили "завлекалочки" — две спиральки вдоль лица. На шею я надела небольшую нитку поддельного жемчуга. Не стоит говорить, что все красили ресницы, накладывали тени, подводили глаза черным карандашом, и скоро стали "подобны ветреной Венере".

Побежали к школе под дождем, огибая лужи и оберегая белые лакированные туфельки. Собрались, как всегда, у Зиночки в лаборантской. Зиночке передалось наше волнение и трепет, она чуть не плача произнесла:

— Такие все красивые, нарядные, взрослые…

Действительно, как резко все повзрослели! И дело вовсе не в навороченных прическах или новых, элегантных костюмах, в которые облачились наши юноши. В лицах появилась некая трогательная серьезность, понимание значимости момента. Всех пробивало на сентиментальность. Любка страдающе глядела на меня, будто ждала утешительных слов. Она говорила мне комплименты, которым я не верила. Следуя скверной привычке зацикливаться на своей внешности, я опять страдала. Мне казалось, что я выгляжу хуже всех выпускниц и гостей, и что все это видят и чуть пальцами не тычут.