На всякий случай губернаторский дом был уже несколько приспособлен Оренбуржцами к обороне: по внутреннему его обводу устроен деревянный банкет для стрелков и по двум углам — настилки для горных орудий.

Пред домом, на небольшой площадке, отделенной от него арыком, стояли палатки офицеров и между ними просторная кибитка казачьего полковника, начальника кунградского гарнизона. Достаточно было войти в эту кибитку и только взглянуть на ее обстановку, чтоб увидать сразу, что Оренбуржцы идут далеко не такими Спартанцами, как мы, Кавказцы. Тут были и железная кровать с постелью и подушками, и складной стол с табуретами, и вьючные сундуки с погребцом и рукомойником, — словом, все, что нужно для походного комфорта и чего не было у нас даже у начальника отряда. Тем не менее, при входе в кибитку все внимание наше привлек на себя почтенный старик-хозяин. Полный, приземистый и загорелый, с седыми усами и бородой, в русской рубахе, выпущенной поверх широчайших чембар (Туземные замшевые шаровары в Средней Азии.), расшитых цветными шелками и забранных в высокие голенища, он показался нам истым типом средне-азиатского казака, поседевшего [158] в степных походах. Не будь погонов на его широких плечах, можно бы подумать, что пред нами вырос старый атаман Запорожцев…

— Господа Кавказцы, милости прошу выпить и закусить чем Бог послал, обратился к нам полковник после обычного представления.

А Бог послал ему все, о чем мы только могли мечтать, грызя свои окаменелые сухари… В кибитке полковника мы перезнакомились с его офицерами, — тоже в чембарах, с оригинальными сартовскими шашками через плечо. Как и надо было ожидать оказался обширный материал для возбуждения любопытства обеих сторон, и взаимные расспросы не прекращались до самого нашего отъезда…

На той же площадке стояли кибитки маркитанта, ловкого малого с Волги. Куда забрался, подумаешь, в погоне за наживой!.. К нему присоединились какие-то туземцы с сушеными фруктами, — образовался базар… Пока мы завтракали у начальника гарнизона, сюда нахлынули наши казаки и конно-иррегулярцы и жадно накинулись на лакомства, в особенности на сушеные дыни…

Хивинский оазис, говорят, славится во всей Средней Азии необыкновенно крупными, ароматическими и сладкими дынями с ломким оранжевым мясом. Они ростут здесь в изобилии и в известную пору года питают почти все население ханства. Хивинцы весьма искусно сохраняют дыни в течение почти десяти месяцев посредством подвешивания в [159] прохладных местах, и кроме того они сушат их. В начале осени дыни разрезаются на длинные ломти и после просушки на солнце свиваются в канаты, которые поступают на рынки и расходятся по всем окружающим степям. В таком виде дыня уже не подвергается порче и вследствие испарения водяных частей приобретает необыкновенную сладость; но благодаря небрежному хранению к ней прилипает такая масса шерсти и всякой грязи, что надо быть крайне небрезгливым, чтобы полакомиться теми канатами, которые мы видели на кунградском базаре…

— А это вы видели? спросил меня вдруг казачий офицер, с которым я обходил базар.

Он указал на толпу солдат, которые с лопатами в руках копошились над чем-то недалеко от городского вала.

— Нет… что это они делают?

— Видите влево от солдат чернеют на земле как будто грядки?

— Ну…

— Это лежат одиннадцать обезглавленных трупов: одного офицера и десяти матросов Аральской флотилии… Солдаты копают для них одну общую могилу…

Дело вот в чем:

Одновременно с приближением наших отрядов к хивинским пределам, суда Аральской [160] флотилии вступили в устье Аму-Дарьи и, согласно общему плану экспедиции, должны были подыматься вверх по реке, соображаясь с движением сухопутных войск. Верстах в десяти от устья, пароходы Перовский и Самарканд, с баржами на буксире, прошли под ядрами хивинской крепостцы Ак-кала, причем были ранены несколько матросов и сам начальник флотилии, капитан 2-го ранга Ситников; но дальнейшее движение вверх оказалось невозможным, так как Хивинцы преградили главные рукава Аму, на высоте Кунграда и ниже, восемью обширными плотинами, имеющими, говорят, не менее десяти сажен ширины. Остановившись в виду этих препятствий, капитан Ситников узнал от явившегося к нему Киргиза Утатилау, что русский отряд уже подступает к Кунграду, и для того, чтобы войти с ним в связь решился послать на берег команду матросов при штурманском офицере, вызвавшемся добровольно на это рискованное предприятие. Утатилау взял на себя провести команду к генералу Веревкину, и на первом же ночлеге в ауле, сговорился с жителями, перерезал спящих моряков и с одиннадцатью головами бежал к Хивинскому хану.

Это обстоятельство, полагают, также не мало способствовало бегству кунградского населения, которое опасалось заслуженного возмездия Русских.

Для обнаженных и обезображенных тел этих несчастных жертв нового азиатского вероломства рыли в Кунграде ту братскую могилу, на которую [161] указывал мне казачий офицер. Я было направился туда, но меня остановил тот же собеседник.

— Не советую, сказал он, — тела разложились так сильно, что близко невозможно подойти, да и интересного ничего нет: Киргизы сняли с них все платье, так что труп офицера могли отличить только по одной ноге, на которой случайно сохранился тонкий, окровавленный носок.

Да и некогда было: нам уже подали лошадей, и мы спешили, чтобы к ночи настигнуть Оренбургский отряд. [162]

Южные окрестности Кунграда представляют на первых верстах от города ту же богатую картину прекрасно возделанных полей, садов, огородов и то же обилие растительности и оросительных канав, пересекающих почву по всем направлениям. Разница была лишь в том, что здесь попадались еще рисовые поля, казавшияся сплошными болотами, да разбросанные по сторонам дороги кишлаки (Зимовники.), почти ничем не отличавшиеся от дома кунградского бека. Но вскоре обстановка изменилась: дорога со свежими следами Оренбуржцев выбежала на голую, необитаемую равнину, на которой встречались только колючка, гребенщик, кусты саксаула и, весьма часто, развалины глиняных укреплений, возведенных во время междоусобных войн.

[163] Мне рассказывали, что войны между отдельными племенами возникают здесь весьма часто и, раз вспыхнув, продолжаются упорно и с большим ожесточением. Так, последняя война между двумя значительнейшими племенами ханства, — Иомутами и Чоудурами, — возникла из-за какого-то канала, длилась двадцать шесть лет и прекратилась только при нынешнем Мадраим-хане. Эти и другие племена весьма часто воюют и с самим ханом: лет пятнадцать тому назад только-что окончилась борьба между Хивой и владетелем Кунграда Пана-ханом, как Кунградцы провозгласили своим главой Иомута Ата-Мурада и под его начальством вступили в новую ожесточенную борьбу за свою независимось… Эта последняя война окончилась новым торжеством Хивинского хана, войска которого взяли и разрушили Кунград, а Ата-Мурад-хан, после долгих скитаний по степям, бежал к нам в Красноводск и теперь, говорят, идет на Хиву вместе с отрядом полковника Маркозова…

Было около 10 часов вечера, когда, утомленные и разбитые, мы наткнулись в темноте на пикет Оренбургских казаков и завидели вдали массу огней, раскинутых на извилистом берегу Огуза, одного из притоков Аму-Дарьи. То был стан Оренбургского отряда. Чуть не детский восторг охватил нас при виде этих огней, как будто через несколько минут нас ждали там горячия обятия дорогих, близких сердцу людей…[164]

Переодевшись в мундиры, мы направились к бивуачным огням. Оренбуржцы еще не спали и их лагерный шум как-бы возрастал по мере нашего приближения. Казаки наши затянули хором громкую песню, конно-иррегулярцы пустили в ход свою неистовую зурну; и с этим шумом мы вступили в странный, повидимому, лагерь, в котором не было ни одной палатки: это был целый, своеобразный город темных войлочных кибиток, из которых мгновенно высыпал весь народ на необычайное для него зрелище. Несметные, казалось, полчища верблюдов наполняли все пространство между кибитками и ярко пылавшими кострами, и всполошились от диких звуков нашей зурны… В этой обстановке мы пробрались в средину лагеря, остановились и слезли с коней.