Я ем тот самый хлеб, которого, как и воды из той реки, нет больше нигде, и иду, иду, иду, иду…..

Я вижу каменные стены. Солнце клонится к закату. Но мне по-настоящему хорошо. Я пришел в свой дом, в свое убежище. Здесь не надо зарываться в листья по ночам. Здесь всегда тепло и спокойно. Здесь всегда есть хлеб, которого нет больше нигде, и мягкая, как шелк, вода…

Я подхожу к воротам, я вхожу во двор.

— Зачем ты его пустил? От него несет, как из помойной ямы, — укоряет стражник напарника.

— А что такого? Не в поле же ему ночевать…

Мой двор, мои кони …

Совсем темно. Надо идти к себе.

Я поднимаюсь по скрипучей, черной от времени лестнице, миную коридор, поднимаюсь на три ступени и открываю дверь в свои покои, прохожу, снимаю рясу и ложусь на свою кровать… Из коридора слышится топот ног. Бегут люди, много людей.

— Где он, где он? — кричат они.

Они вбегают в мои покои, я жмурюсь от света факелов, люди подбегают ко мне, хватают меня за руки, их лица злы. Куда вы волочите меня, зачем бьете? Успокойтесь, это же я…

— Боже… — слышу я голос Гамрота.

Меня отпускают, я снова ложусь на постель. Она прохладна, она нежна, как шелк. Или зеленые колосья.

— Мальчик мой, — касается меня Гамрот, — что с тобой, где ты был все это время? Жак, ответь, Жак!

ЖАК!

Это мое имя. Меня зовут Жаком. Я — баронет Шюре и граф ла Мот. Я отчетливо увидел ТО САМОЕ лицо. Ее зовут Гвинделина. Она….

Я вскочил с постели. Я проснулся. Я так долго спал!

— Гамрот…. Они сожгли ее…

— Жак… — заплакал старик.

— Не плачь, Гамрот, я уже не безумен. Я все вспомнил. Вымой меня, состриги мои ногти, сбрей волосы и бороду. Я хочу снова жить.

И Гамрот мыл мня, как в детстве, стриг ножницами грязные, длинные ногти, брил бороду, ровнял волосы. Слуги все приносили воду, Гамрот никак не мог меня отмыть. И когда, наконец, я совсем отмылся от скверны, я понял, что окончательно вернулся домой. Я снова родился, я снова начал жить.

— Гамрот, — молвил я старику, — я не хочу спать один. Пусть ко мне придет какая-нибудь девушка. Я не обижу ее. Пусть она придет прямо сейчас.

— Да, господин, — ответил Гамрот и вышел.

Некоторое время спустя, открылась дверь. В банную скользнула молодая женщина. Невысокая, крепенькая, черноволосая, с задорным личиком. Она совершенно не боялась меня, хотя в глазах ее я не увидел ни искорки похоти. Она смело разделась, взяла мочало, и сев в лохань, сказала:

— Гамрот сказал, что вам нужно вымыть спину…

Пока она терла спину, я спросил ее:

— Кто ты?

— А вы меня не помните? Однажды, вы подвезли меня в седле, когда ехали с госпожой Гвинделиной в замок ла Мот. Мне тогда было четыре года, но я все еще помню тот день.

Да, конечно, я тоже вспомнил ее, но запамятовал имя.

— Как тебя зовут, дитя?

— Нелли.

— Ты ведь из Реми?

— Да. Это моя мать предупредила вас о нападении Ле Брея.

— А где она сейчас?

— Повернитесь боком, господин. Вот так, — сказала Нелли, продолжая меня мыть, — моя мать умерла прошлой зимой, когда вы сидели в тюрьме, мой отец женился на молоденькой, а я попросилась в замок прачкой.

— Почему ты одна, где твой муж?

Женщина опустила голову, смущаясь чего-то.

— Не бойся меня, Нелли.

— А я и не боюсь. С того самого дня не боюсь. Я всегда хотела быть с вами рядом… Я вас очень люблю.

— За что?

— Потому что вы не такой, как другие господа. Вы — добрый, вы всегда прощаете, а другие…

— Когда-то я собственноручно повесил дядюшку Ги.

— Но ведь это было один раз, и как мне говорила мама, если бы вы не сделали это, вы бы не смогли разбить Ле Брея. Я ведь помню ту ужасную субботу, когда Ле Брей напал на нашу деревню. Тогда дядюшку Шарля, маминого кума, убили за то, что он вступился за свою дочь, наш дом сожгли, у соседки тетушки Мелиссы порубили весь сад. А вы не только прогнали Ле Брея, но еще и помогли потом всем нам. И ваша госпожа Гвинделина была такой красавицей … Если бы не эта графиня, вы бы могли с ней обвенчаться. Она на небесах не будет сердиться на меня, ваша госпожа, я знаю.

— Откуда?

— Я чувствую. Мне сейчас очень хорошо. А если бы она ревновала меня к вам, мне было бы плохо.

Я повернулся к ней лицом. Я посмотрел в ее серые глаза и увидел в них Гвинделину.

— Пойдем, дитя, — сказал я Нелли, — хвала богу за то, что он тебя мне послал.

Мы вытерлись, оделись и пошли в мои покои. Слуги стали убирать банную. Они хитро, но беззлобно поглядывали на нас. Наверное, Гвинделина на меня действительно не сердилась.