Он взмахнул перепончатыми крыльями и поднявшись к куполу церкви, разбил разноцветный витраж, радужным дождем, опавший на мраморный пол. Дьявол выбрался наружу, полетел, его тень, отбрасываемая полной луною, скользила за ним по ночной земле…

Я узнал храм, где дьявол совершил свое страшное причастие. То была часовня, которую строил мастер Эдуард в моем лене, на том самом месте, где умерла Гвинделина…

Я отпрянул от кухарки, испытывая стыд и жестокое раскаяние о грехе, от совершения которого был в одном шаге.

— Прости меня, — прошептал я служанке, — меня обуял дьявол. Оденься и иди. Я виноват…

Она поспешно схватила свои одежды и растворилась во тьме коридора. Я лег на смятое ложе. Я понял, что пьян до умопомрачения. Комната кружилась, я куда-то падал, наверное в преисподнюю. Падение все ускорялось, и в тот самый миг, когда я приготовился умереть, пришло забвение.

Утро я встретил совершенно разбитый — от вина и стыда за поступок с кухаркой. Я лежал без движения, отрешенно смотря в крашеные свежей известкой балки потолка. До слуха доносились звуки жизни — топот ног, чьи-то разговоры, далекий грохот упавшего медного чана, ржание лошадей на улице. А я словно оцепенел, как ящерица в осенние холода. Почему я так обошелся вчера с кухаркой? Ответ пришел не сразу, но пришел. И я понял, что как бы ни было грустно мне это признавать, он верный. Нелли я не любил, она всего лишь заполняла в моей душе пустоту, оставшуюся после смерти Гвинделины. Эту пустоту заполнила бы любая женщина — кухарка, прачка, или благородная дама. Мне не нужны были их лица и тела, их мысли и переживания. Моя душа требовала от них одного — чтобы они были рядом, чтобы я не испытывал страшного, сводящего с ума, чувства пустого, безысходного одиночества. Я вспомнил статую в северной башне Шюре, слишком похожую на оригинал, и заплакал, как женщина, в подушку. Почему, почему я не маг, отчего я не могу вернуть то, без чего умираю, живя? А вдруг то, что рассказывают о колдунах — правда, и есть способ вернуть мертвое к новой жизни? Где, где я смогу найти такого колдуна? У кого спрашивать совета — у Люцифера, Несущего Свет демона, которого некоторые считают Христом, или у Христа, именем которого Папа творит свои дьявольские бесчинства? Чувствуя, что начинаю медленно сходить с ума, я дернул шнурок звонка. Только лишь для того, чтобы в комнату кто-нибудь пришел, чтобы не оставаться один на один со своими безумными мыслями.

Явился Гамрот, мой верный друг. После страшных событий прошлой весны, он стал сутулиться — ребра срослись неправильно, каждое движение причиняло ему боль. Он старался не показывать виду, но глядя на него, я понимал — старику совсем плохо.

— Я оденусь сам, Гамрот, — сказал я оруженосцу, — просто побудь рядом. Я схожу с ума в одиночестве.

Гамрот присел на стул, тяжело дыша.

— Тебе плохо? — спросил я, меняя набедренную повязку.

— Да, Жак, моя грудь все еще болит. Зимой она не так болела, я уж было подумал, что залечил раны, а сейчас она болит все сильнее и сильнее. А сегодня, после вчерашней попойки, что-то совсем плохо стало.

— Тогда ступай в свой покой и лежи. Я скажу найти лекаря, его приведут к тебе.

— Полно беспокоиться о старом Гамроте. Его дни сочтены. Никакие лекари уже не помогут.

— Зачем ты так говоришь?

— Я знаю, Жак. Моя грудь выдержала столько ударов — и благородных рыцарей, на ристалищах, и сарацинов на поле боя. А сейчас мое тело сказало «хватит». Оно устало сносить боль, залечивать раны. Оно тоже хочет отдохнуть, мое старое израненное тело.

— Если ты умрешь, Гамрот, я останусь совсем один.

— Не говори такие слова! У тебя есть прекрасный сын, дочки — малютки, есть женщины и слуги, которые любя тебя. Ты нужен им всем, Жак. Такой человек, как ты не может быть один.

— Я пребываю в грусти, что мне делать, Гамрот?

— Сходи в церковь. Поставь свечу.

— Ты верно сказал. Я так и поступлю. Я пойду прямо сейчас, я не стану даже завтракать.

Я омыл лицо над лоханью, прополоскал рот добрым вином и, покинув дом через конюший ход, отправился в храм.

Утром собор показался мне совсем другим, чем вчера вечером. Возможно, что усталый, с дороги, я не заметил многого, что открылось лишь в свете дня.

Собор — это пристанище несчастных, собрал вокруг себя множество больных, пришедших в Дижон по случаю коронации, чтобы вымолить у Бога избавление от страданий. Прямо у входа в собор местные лекари-христиане давали им наставления касательно лечения недугов. Аптекари, раскинув палатки, торговали снадобьями. Невдалеке группа студентов — медиков осматривала некую женщину и их профессор что-то объяснял, показывая на левую грудь женщины. Множество нищих, сидевших прямо в пыли, просило подаяния. Купцы торговали тканями, посудой, дешевыми бусами, заморским вином и пряностями.

У маленькой красной двери собора, декорированной саламандрами, беседовало несколько человек в разноцветных одеждах. Один из них держал подмышкой книгу. Время о времени, кто-нибудь из них брал в руки палочку и что-то чертил на земле. Остальные склонялись к чертежу, изучали его, а потом оживленно обсуждали.

Заинтересованный столь любопытными людьми, я осмелился приблизиться к ним. Завидев меня, они прекратили свои разговоры и выжидательно обратили взоры в мою сторону. Подойдя к ним, я поклонился.

— Граф ла Мот, — представился я.

Люди учтиво поклонились в ответ. Я отметил печать мудрости на их светлых лицах.

— Что ищет благородный граф в обществе таких бедных людей, как мы? — спросил немолодой человек, от одежды которого исходил едва уловимый запах лекарств.

Я подивился его словам.

— Мудрый человек, — ответил я, — как может называть себя бедным тот, кто обладает знанием тайн природы? От вас пахнет лекарствами, значит вы — аптекарь. Разве тот, кто спорит с самим Творцом за человеческие жизни, может быть беден?