— Дай мне сантимы… — прошептала она.

Я вытащил, не считая, из кошелька горсть медяков и протянул ей. Одной рукою она положила монеты на столик, где стояла смирна, а другой стала развязывать шнурок моего колгота.

Я сбросил сапоги, стянул чулки, отстегнул мизерикордию. Снял с пояса кошелек, зажав его в правой руке.

Сняв колгот, обнажив мне ноги, женщина опустилась на колени и принялась ласкать мои бедра своими жесткими немытыми волосами, время от времени поднимая голову, ожидая, когда страсть захватит меня совсем.

Я закрыл глаза и вспомнил — Магдалина тоже отирала Спасителю ноги волосами…

В дом кто-то вошел, я услышал шаги, но еврейка не обратила внимания, продолжая свое дело. Я заметил в проеме двери седого старика в ермолке и шерстяном кафтане, обшитом грязным, вылезшим мехом. Увидев нас, он поспешно задернул занавес и удалился.

— Это мой свекор, — сказала женщина по-французски, — не обращай на него внимания, мой господин…

— Как тебя зовут? — спросил я ее, еле переводя дыхание, ибо ласки ее жгли, как огонь.

— Рахиль…

— Где твой муж, Рахиль?

— Он умер три года назад. От чахотки… Какой ты славный, мой рыцарь … Мне так нравится твое тело … Почему ты не отдашься мне совсем? Зачем думаешь о чем-то еще? А вот так? Так тебе понравится?

— О да, это прекрасно … Продолжай, женщина.

— Да… Да…

— …Зачем тебе деньги, Рахиль?

— Чтобы заплатить за жилье. Мой свекор берет с меня пятьдесят сантимов в месяц… Молчи… Молчи … Ты так прекрасен, мой рыцарь…

……………………………………………………………

Рахиль все еще лежала на оттоманке, прикрытая лишь своими волосами, когда я вошел в комнату вместе с ее свекром. Это и был тот самый Соломон, которого я искал. Еврей сладко улыбался, просовывая куда-то в складки своих одежд, пять золотых динаров.

Я купил Рахиль вместе с тремя магическими книгами, которые ее свекор сразу принес, едва я назвал цену, которую готов за них заплатить…

Я приказал ей одеться и, завернув в свой плащ, вывел из дома. Она не понимала, что происходит.

— Куда ты ведешь меня? На сколько дней продал меня свекор?

Мы миновали ворота. Нам вслед пристально смотрели стражники. Прохожие тоже оборачивались и я, не отвечая Рахиль на ее вопрос, спросил:

— Здесь есть рядом какая-нибудь корчма, где сдают комнаты?

— Там… — тихо молвила Рахиль, — за складами …

Вскоре мы нашли убогую корчму, где я снял на день за пять сантимов комнату на втором этаже. Хозяин равнодушно посмотрел на нас. Видимо, подобное здесь случалось часто.

В комнате я положил книги на грубый стол и сел на стул с обгорелой спинкой. На второй стул, с треснувшим сиденьем, опустилась Рахиль.

— Дождемся темноты, — сказал я ей, — тогда пойдем дальше. Я купил тебя насовсем. Теперь ты моя.

Она встрепенулась, попробовала встать, но запуталась в юбках и плаще и упала на пол. Она так и осталась лежать на полу, тихо рыдая.

Я присел к ней. Погладил по волосам. Она оставалась безучастна. Тогда я поднял ее и положил на кровать, устланную куском холщи.

— Что ты будешь делать со мной?… — плача спросила Рахиль.

— Я отвезу тебя в свой замок.

— Я очень боюсь, когда меня бьют, особенно по лицу…

— Я не бью женщин. Я их защищаю.

— Ты ведь на самом деле рыцарь, да?…

— Да, я — рыцарь. И мне все равно кто ты — христианка, или неверная.

— Раз ты говоришь так, значит ты — тамплиер, ты служил в Палестине?

— Да, я там служил. Но я не тамплиер.

— Не бей меня, пожалуйста. Я буду делать для тебя все, что пожелаешь, только не бей.

Она была так похожа на Гвинделину…. Лицо, тело, голос — все было другим. Но взгляд… Я шел в гетто, чтобы воскресить мертвое. Я не знаю, как вышло, что сразу нашелся Соломон. Я не знаю кто привел меня к нему. Но я знаю — эти глаза моей Гвинделины, этот грустный, тихий взгляд — есть то самое воскрешение, которого так страстно желал.

Я обнял Рахиль. Я гладил ее по спине и волосам. Она застыла, видимо боялась, что после ласок, я начну ее бить. Но когда поняла, что я не сделаю ей ничего плохого, успокоилась и прижалась ко мне. Рахиль… Славное, библейское имя. Быть может точно так, в свое время Иосиф принял в свой дом Марию. Она была молода, почти девочка, и имела в чреве своем, так говорил слепой Жоффрей. Иосиф был зрел, почти как я, и добр. Он принял Марию, зная, что она беременна от римского солдата. Он усыновил дитя. Он дал миру Христа, а Христу — земного отца. Неужели и я, лаская сейчас эту еврейку, с глазами Гвинделины, принимая ее в свой дом, поступаю, подобно Иосифу? Что если она уже имеет в чреве своем? Что если понесет от меня? Господи, ты льешь свет на путь моей жизни. И я иду, согласно дороге, проложенной этим светом. Глаза Рахиль — глаза моей Гвинделины. Благодарю тебя, Господи. Ты совершил чудо, ты воскресил умершее. И я приму все, что ты мне пошлешь. Если она имеет в чреве, я усыновлю дитя. Если понесет от меня — я не откажусь от ребенка. Нелли, Рахиль… В вас, в ваших глазах, телах и движениях, в словах и теплоте, живет моя Гвинделина. Вы — это она. Она живет, пока живы вы.