— Ура, ура, ура! — воскликнули каменщики и открыто, как-то действительно по-братски, смотря на меня, сняли свои войлочные шапочки и вошли в дом.

Уже слышался визг свиней на заднем дворе, уже пахло дымом. В трапезной сдвигали столы в длинный ряд, слуги тащили изо всех комнат стулья и скамейки.

Прибежала кухарка и сказала, что скатерти прогрызли мыши. Услышав ее слова, мы все громко рассмеялись. Я позвал двух лучников и отправил их в сопровождении кухарки на рынок, за скатертями.

Часа не прошло, как столы были накрыты, бочки откупорены, а в блюдах, стоявших на девственно-белом льняном полотне новых скатертей, уже исходила паром сочная, жирная свинина. Гости и челядь собралась за столом. Пришла Жанна, надевшая, как было условлено накануне, "живот" — бурдюк. Я поднял кубок и, начиная пир, произнес на французском языке молитву, в которой поблагодарил Господа за то, что лежит на столе, и за тех, кто за этим столом сидит, украшая пир.

— Ура, ура, ура! — громко сказали каменщики и постучали кулаками по столу. Веселье началось.

Я пил и смеялся вместе со всеми, смакуя, как старое вино, каждое мгновение праздника. Никто, кроме меня не подозревал, что грядет страшное. Но я никому не скажу об этом. Пусть, прежде чем это страшное случится, все эти люди, чьи судьбы всецело находятся в моей власти, счастливо живут, радуясь солнцу, обильному урожаю, новому платью, вкусной еде, пусть они любят и растят детей. Пусть они, как можно позже, узнают то, что уже сейчас знаю я. Так надо. Таков мой долг господина. Однажды веселье закончится. Я вернусь в Шюре. И тогда … Сколько у меня будет времени? Пара месяцев, или несколько лет? Как все случится? Каков будет мой конец? Меня сожгут, как Жака де Моле, мне отрубят голову, как Жаку, моему доброму тюремщику? А может быть, нет — у Жака де Шюре, графа ла Мот, будет свой конец, своя смерть, своя мука, своя лестница на небеса…

В Шюре мы вернулись только двадцатого апреля. Принимая из рук Нелли двух прелестных дочек, я был несказанно счастлив.

— Ты поедешь в ла Мот, — сказал я ей, — вместе с госпожой.

— Это потому, что ты привез с собой еврейку? — осторожно спросила она.

— Рахиль тоже поедет в ла Мот. Она будет тебе помогать.

— Но я не дам своих деток в ее руки, она же еврейка и сглазит малюток!

— Что за глупости! В Палестине, когда я был совсем мал, за мной ухаживала еврейка. Наша кухарка была самаритянкой, а конюх — мавром. Как видишь, я дожил до сорока пяти лет. Отец Жан окрестит Рахиль. Все будет хорошо.

— Я не поеду с еврейкой.

— Ах, женщины… Хорошо. Рахиль останется в Шюре. А чтобы ты не ревновала, я поселю ее вместе с каменщиками. У них тоже есть дети, которым нужен уход.

— Но почему ты не хочешь оставить меня в Шюре?

— Герцог поручил мне одно очень важное дело. Я не желаю подвергать тех, кто мне дорог, опасности и буду чувствовать себя спокойно, если ты с детьми будешь в ла Моте. Когда все закончится, ты вернешься в Шюре.

Нелли прильнула ко мне.

— Я боюсь за тебя, Жак. Мне недавно снился плохой сон. Будь осторожен.

— Да, — ответил я, — буду осторожным, как волк.

Три дня спустя, после того, как Нелли устроилась под покровительством Жанны в ла Моте, я навестил ле Брея и передал ему свой разговор с герцогом. Я не знал, как он поведет себя, и потому, приготовился к худшему. Но ле Брей повел себя достойно. Внимательно выслушав меня, старый норманн сказал:

— Жак, я сделал это потому, что вдруг задумался о судьбе своих сыновей, которых Господь послал мне слишком поздно. Но это моя вина, что я не задумался о наследниках раньше и я не спорю с судьбой. Уже хорошо то, что я обладаю потомством. Я думаю вот о чем. Когда я умру, моим наследникам не будет и двадцати. Кто их защитит? Кому они будут нужны в случае большой беды? Что если, скажем, сюда придут татары, или какие-нибудь другие народы, подобные им? Наше спасение — могущественная Франция, с ее королем, но не островок — Бургундия, герцог которой и сам не знает, кому быть слугой — королю, или императору. Твои и мои земли граничат с Францией. Давай выберем то, что больше и сильнее! Вдвоем — мы уже сила. А если к нам присоединятся соседи…

— Герцог приказал мне в случае твоего неповиновения осадить поместье. Если понадобится подкрепление, я уверен, он пришлет войско. Я, в отличие от тебя, еще являюсь его вассалом, и потому под страхом казни, должен исполнять волю своего господина. Давай подумаем, Жорж, как нам быть. Стоит ли открыто сопротивляться герцогу? Быть может, мы поступим иначе?

Ле Брей задумался.

— Что ты предложишь? — спросил он.

— Герцог мне не нравится. У него определенно что-то есть против меня. Он испытывает меня на прочность. Но не для того, чтобы убедиться в моей преданности, а дабы найти во мне изъян, слабое место, и потом растоптать. Он не даст мне покоя, пока я — жив. Но торопиться нельзя. Надо готовить удар исподволь, потихоньку. Нужно убедить соседей, что Франция — наше спасение, надежда на спокойное будущее наших детей. Это следует сделать осторожно, чтобы никто не заподозрил нас в измене, чтобы каждому, кто присоединиться к нам, казалось, что это он сам захотел стать вассалом короля, что никто не принуждал его так поступить. Пройдет время, может быть, ни один год, и вот, когда наконец, сил станет достаточно, а обстоятельства сложатся в нашу пользу, мы сделаем сообща то, что ты намерился совершить один.

Ле Брей ударил по столу кулаком в перчатке так, что расплескалось из кружек вино. Его глаза горели огнем.

— Твоя идея хороша, — наконец сказал он, — Только надо все как следует обмозговать. Я не столь учен, как ты. Я… Я не могу сразу сказать "да". Но готов выслушать все, что ты мне скажешь.

— Для начала, Жорж, отправь герцогу дары с послом. Тебе самому в Дижоне делать нечего, а дары — это самое то, что нужно. И еще отправь покаянное письмо.

— Ты думаешь, я должен так сделать? — обиженно сказал ле Брей.