— Да, использовал.

— Это была хула на бога и прославление Сатаны, не так ли?

— Так, истинно так.

— Был ли в помещении, где совершался обряд, идол, называемый "бафомет"?

— Был.

— Как он выглядел, опиши его.

— Он был… Он был похож на дьявола. Это и был дьявол. Да, да это был дьявол и он говорил с господином графом!

— Запиши, брат секретарь — означенный "бафомет" имел образ дьявола, то есть — ослиную голову, козлиные копыта, человеческое тело и огромный мужской детородный орган. Что ты поведаешь нам о голове?

— Была голова, я ее видел!

— Что она представляла из себя?

— У нее была борода и она… Она тоже отвечала на вопросы господина графа.

— Ты добрый христианин, Пьер. Ответь же мне на последний вопрос и я отпущу твою мать. Почему ты назвал девицу Гвинделину госпожой?

Я опустил глаза, не в силах видеть, как мой добрый, славный Пьер перестает быть самим собой. Если бы мне можно было плакать, я бы плакал.

— Потому, — понизив голос, сказал Пьер, — что госпожа Гвинделина управляла хозяйством Шюре.

Моя душа озарилась солнечным лучиком. Спасибо тебе, Пьер!

— Можешь ли ты сказать что-либо еще о девице Гвинделине?

— Я… Я ее очень любил и тайком подсматривал за ней, когда она ходила на задний двор замка….

Дознаватель снисходительно улыбнулся.

— Ты ведь сделал сей грех по юношеской непорочной простоте, не так ли?

— Да, святой отец…

— Господь простит тебе его. Уведите свидетелей.

Едва дознаватель это сказал, Пьер рухнул, как подкошенный, лишившись чувств. Его и Каталину унесли стражи, а я остался наедине со следователями.

— Ваши пальцы все еще болят, граф, не так ли? — спросил Старший Дознаватель.

— Брат секретарь, — сказал я, — занесите в протокол, что мои пальцы, под ногтями которых застряли концы обломанных сосновых игл, не могут болеть, ибо я — бесплотный дух. А кто вы, брат Старший Дознаватель? Неужели вы — сам Сатана, и я пребываю в аду? Или это только преддверие ада?

— Оставьте нас, — бросил Старший Дознаватель, — все оставьте, и стража тоже. Я буду говорить с обвиняемым наедине.

Когда зал опустел, инквизитор вплотную подошел ко мне. Мы долго смотрели друг на друга. Я рассматривал его серые зрачки, с желто-коричневыми прожилками, слегка мутные и холодные. Он несомненно обладал какой-то потусторонней силой, ибо скоро мне начало казаться, что зрачки эти, подобно воронке, засасывают меня. Я не знаю, что испытывал он, наблюдая мои глаза. Но вскоре мы прекратили свое состязание.

— Что это, Жак, — спросил он, так просто, будто мы сидели с ним за столом, болтали о разных мелочах и пили вино, — что ты прячешь в своем Шюре?

— Мы разве знакомы, брат Дознаватель?

— По-моему, да. Когда-то я тоже служил в Палестине. Лет сорок назад. Мне даже кажется, я помню твоего отца. У него был шрам на подбородке, похожий на прямой угол, не так ли?

— Да, у отца был такой шрам.

— Хочешь я отвезу тебя туда, в Палестину, вместе со всеми твоими женщинами и детьми? На окраинах еще остались наши поселения. Ты будешь тихо жить, и умрешь в глубокой старости. Там спокойно и вольготно. Каким-то странным образом, такие люди, как ты, договариваются с простыми лучше, чем короли и пророки. Ты знаешь арамейский, латынь. Ты будешь уважаемым человеком. А если захочешь, примешь Ислам. Ведь вы, тамплиеры, давно перестали различать Христа и Магомета. Тогда все твои женщины станут тебе законными женами. Подумай, Жак. Я не шучу. Вот, — инквизитор показал свиток, — это помилование, уже подписанное Папой. Осталось лишь поставить подпись секретаря.

Старший Дознаватель обмакнул перо.

Я молчал. Я думал о Филиппе. Удалось ли ему добраться до Мюнстера, как его встретили тамошние братья-каменщики, признали ли они в нем по регалиям, некогда подаренным мне Дижонскими каменщиками, брата? Сумел ли он доставить то, о чем я боялся даже думать, с ним ли та дорогая моему сердцу, мраморная головка со стеклянными глазами?

Инквизитор словно читал мои мысли.

— Ты ведь сейчас думаешь об ЭТОМ, Жак. Я знаю. Я это вижу по твоему лицу. Оно ведь было в замке той ночью на 22 февраля, перед сдачей Шюре? Было… Что же ты сделал с ним? Что за обломки, какой мраморной статуи нашлись в крепостном рву?

… Ночь на 22 февраля. Возвожу, приемлю, и утверждаю… Я кладу на плечо своего наследника, сына Филиппа, мертвую иссохшую длань царственного предка, облеченную двойной властью — над миром человеческим и миром духа, и возвожу, и приемлю, и утверждаю нового, совершенного Императора. Он, или его потомки, опознают Избавителя, о котором пророчествовал Иоанн-евангелист в своем Откровении, и укажут Ему избранных, которые составят Избавителю свиту, его последнее рыцарство в решающей битве с настоящим творцом этого жестокого, больного, грязного, но все же единственного мира. И трое рыцарей, трое моих орденских братьев — Гамрот, Гогенгейм, и Совершенный рыцарь Иоанн, последний — в доспехах, подаренных однажды ему самим герцогом Бургундским, склоняют свои колени и головы, торжественно приветствуя Коронование великим, святым молчанием… Филипп со своим оруженосцем покидает Шюре тайным ходом и растворяется в огромном и жестоком миру, унося с собою длань Шарлеманя и голову той, кто была мне послана небом, кто подарила ему жизнь…

— Кто садился в то кресло из башни? Как называется это существо? Ангел, бес? А есть ли ангелы и бесы? Может и нет никого вовсе, есть только мы, люди, а остальное — досужий вымысел, сладкий обман, в котором тысячу лет пребывает глупое человечество? Я буду рвать тебя на куски, граф, я не дам тебе умереть и вырву из тебя правду. Я просто хочу знать — есть ли Бог? Если он есть, я определенно буду гореть в аду, а если нет — мне не о чем беспокоиться. Ответь, граф — Бог есть?

— Я однажды видел Иисуса. Ты наверное, читал эту историю в архивах. Я не знаю, было ли это наяву, или же мне все привиделось. Я был пьян тогда. Но я загадал — если тот странник— еврей покажется мне в час моей смерти, значит… Ты сам понимаешь, что это будет означать. Хочешь получить ответ на свой вопрос? Убей меня.