Пронзительно-трагичная и удивительно искренняя история о любви на войне.
Ах, эти черные глаза меня пленили!
Их позабыть никак нельзя — они горят передо мной...
Ах, эти черные глаза... Кто вас полюбит,
Тот потеряет навсегда и сердце, и покой... —
лилось с заезженной старой пластинки...
Темнота населена неясными приглушенными звуками. И среди них — шепот — торопливый, срывающийся, лихорадочный, словно горячечный бред:
— Я люблю тебя... Боже мой, как я люблю тебя!
— И я... И я тебя люблю, солнышко мое...
— Тише, родненький... Тише, миленький... Тише, Сереженька.
— Пускай... Чего теперь бояться?
— Господи! Ну почему так поздно? Где же ты раньше был?
— Я всегда был с тобой, Машенька. Ты просто не знала об этом. И я не знал...
— Я люблю тебя... Я так тебя люблю!..
Откуда-то стал возникать слабый желтый свет. Он выхватывал из кромешной тьмы уродливые каменные стены, стонущих раненых — они лежали по углам узкой пещеры, прорубленной в нагромождении скальных пород.
Кто-то нес керосиновый фонарь, негромко выкрикивал:
— Санинструктор! Санинструктор! Маша! Где ты? Там у Тенякова опять кровотечение. Ты где, Маша?..
— Пить... Пить... Пить... — стонут из всех темных углов.
Белеют бинты в слабеньком свете керосинового фонаря.
— Маша!
— Иду!
Маше восемнадцать лет. Она худенькая, грязная и оборванная. Поднялась с колен, подхватила санитарную сумку, погладила по лицу лежащего двадцатилетнего младшего лейтенанта:
— Полежи, Серёженька. Я скоро вернусь. Полежи, любимый...
Сережа — летчик. Это видно по погонам истерзанной гимнастерки. На нем брюки с одной штаниной. Нога, на которой нет штанины, замотана грязными бинтами с заскорузлыми пятнами засохшей крови. Под боком лежит немецкий автомат «шмайссер».
Оружие здесь лежит возле каждого раненого. Все полуголые — жара, душно, пот заливает лицо, разъедает глаза.
— Пить... Пить... Пить...
И словно убаюкивая лежащих, откуда-то плывет довоенное, сладкое:
... Был день осенний, и листья грустно опадали,
В последних астрах печаль хрустальная жила,
Слезы ты безутешно проливала — ты не любила,
И со мной прощалась ты...
На полуслове оборвалось танго, и чей-то вкрадчивый женский голос со слабым немецким акцентом и характерной радиохрипотцой сказал:
— Германское командование обращается к вам с благородным гуманным предложением: вы должны выйти из подземелья и сдаться. За это вам гарантируют жизнь и свободу...
Вернулась Маша с огарком свечи. Снова опустилась на колени перед Сергеем:
— Вот у нас с тобой и свет есть... Теперь бы только выжить.
— Нам известно о вас все, — говорил мягкий женский голос с немецким акцентом. — Мы знаем, что вы погибаете от жажды и голода, каждый день вас становится все меньше; нам известно, из остатков каких воинских частей состоит ваш подземный гарнизон; знаем, кто вами командует...
— Не слушай, не слушай... — торопливо зашептала Маша.
— Я не слушаю. Я смотрю на тебя, Машенька моя... Моя Машенька.
Кто-то неподалеку прошелестел:
— Водички... глоточек...
— Нету пока водички, лапушка. — Маша подскочила к раненому. — Потерпи. Может, к ночи... Вчера же удалось, помнишь?
— Не дожить мне до ночи...
— Доживешь, что ты! Мы все доживем. Обязательно!
А женский голос с немецким акцентом откуда-то говорил:
— Мы перекрыли единственный источник воды — колодец у главного входа в каменоломню. За ним установлено круглосуточное наблюдение. Ни одному из вас не удастся достать оттуда хотя бы каплю воды...
Щелчок, и снова мужской надрывный голос страдальчески запел:
Ах, эти черные глаза меня пленили...
В глубине пещеры возник шум борьбы, послышались крики:
— Нет! Нет! Нет! Не дам!!! Не смеете!..
— Попался, гад!
— Пустите! Не отдам! Не отдам!.. Нет у вас таких прав!..
Трое легкораненых держали старика-санитара и вырывали у него из рук металлическую банку — нечто вроде небольшого бидона. Из темноты появился закопченный оборванный подполковник, Посмотрел на старика-санитара тяжелым глазом.