Я подошел к пустынной набережной Москвы-реки. Долго стоял, глядя в черную воду. Я не знал, что мне делать… Вернее, знал, но не мог решиться!..

…Дома меня встретила Слава. В последние дни она как-то посерела, поблекла…

— Все, — сказал я твердо, — все, хватит! Уезжаем!

…Прошло два дня. И вот мы на вокзале. Всех вещей — одна огромная сумка.

— Что мы будем есть в дороге? — волнуется Слава. — Я забыла взять макароны и тушенку!

— И напрасно… Хотя можно и поголодать пару дней…

Слава с ужасом посмотрела на меня…

Двухместное купе. Проводник, конечно, тот же… с противной рожей… От бериевских молодчиков никуда не деться…

Проводник забирает наши билеты, подозрительно рассматривает паспорта…

Я выскальзываю из купе в самый последний момент, когда поезд уже трогается.

Спрыгиваю на мокрые камни перрона…

Сквозь немытое оконное стекло вижу испуганные, ничего не понимающие глаза Славы. У меня сжимается сердце. Ее рот уродует жалкая гримаса… Из глаз, давно отвыкших плакать, по персиковым щекам быстро-быстро бегут бисеринки слез… В этот момент я вдруг понимаю, как мне дорога эта полусумасшедшая женщина…

Я делаю движение к вагонной двери, но остаюсь на месте… А мимо меня плывет вагон, уплывает дорогое лицо, плывут окна, в которых угадываются смутные очертания каких-то людей…

Плывет мимо белая табличка "Москва-Париж", потом "Москва-Берлин", потом "Москва-Прага", потом я вижу огни концевого вагона, которые, плавно покачиваясь, уплывают от меня в темноту.

Я поднимаю руку и машу поезду вслед…

Возвратившись домой, я медленно снимаю с себя плащ, бросаю его на пол, зажигаю во всех комнатах свет, потом иду к роялю. Открываю крышку…

Встаю, подхожу к окну, за которым уходит в бесконечность темное пугающее пространство, которое вмещает в себя мою бесконечную, как Вселенная, тоску…

Где-то, пролетая мимо подмосковных станций, стучит на стыках поезд, увозящий Славу в город, где я хотел бы жить, где меня ждет балкон с видом на самую знаменитую в мире башню, где я мог бы быть счастлив, если бы… если бы я не был Андреем Андреевичем Суховым, московским художником, уже немолодым человеком, имеющим множество недостатков, в числе коих терпимое отношение к собственным недостаткам. Мои недостатки… Мои пороки… Мои женщины, которых было все-таки слишком много… Мое, не такое уж и маленькое, озерцо водки, которое я осушил за годы страданий, в которых повинно не столько время, которое грохотало вокруг меня, сколько я сам…

Пороки… Хотя, может быть, это и не пороки. Может быть, это и есть, собственно, сама жизнь… Вернее, была…

Я отхожу от окна, иду в кабинет. Зачем-то рассматриваю фотографию с уничтоженным шальной пулей персонажем. Потом возвращаюсь снова в гостиную.

Опять сажусь к роялю. Стараясь быть спокойным, беру в руки пистолет, достаю из кармана тринадцатую пулю, медленно вставляю ее в обойму и кладу пистолет на крышку рояля.

Я всегда считал, что у самоубийц не всё, мягко говоря, в порядке с психикой. Я же почти всегда чувствовал себя нормальным человеком, и сейчас мне предстояло убить себя.

Я причастен к тому, что эти злодеи опять явились на свет Божий. Причастен. Тут никак не отвертеться… Как от них избавить свет Божий я, похоже, знаю. Другого пути нет. Надо убить их в себе. То есть — убить себя.

Не надо рассуждать… Легко сказать, не надо рассуждать!..

Если твердо решил, надо приставить пистолет дулом к виску и нажать большим пальцем на спусковой крючок. Сколько людей до меня это делали… Не счесть… Это же так просто…

Если не рассуждать.

А если рассуждать?

А почему бы не поговорить с самим собой на прощание, ведь это мое последнее рассуждение в жизни?..

А о чем рассуждать? Стрелять или не стрелять? Вот в чем вопрос… Я говорил не раз, что мне жизнь не дорога…

Да-а, говорить-то можно что угодно…

Смерть такая же бессмыслица, как Вселенная без разума. Хорошо сказано! Жаль, что не мной…

Бессмысленна не смерть сама по себе, а отсутствие жизни. Вот я сейчас нажму этот проклятый курок, и мне на мгновение станет очень больно, а потом для меня все исчезнет. Не станет меня.