Правда, во лбу его никакой пулевой дырки не было.

Однако было ясно, что бывший главный кукурузник страны совершенно и окончательно мертв, ибо на его груди нетерпеливо переминался с лапки на лапку крупный сердитый ворон, уже прицелившийся породистым своим носом к известному лакомству.

Временами в объемистом животе мертвого толстяка происходило некое звуковое движение, и тогда труп вздрагивал. По всему телу волнообразно прокатывалась продолжительная судорога, на которую ворон отвечал недовольным, злобным хрипом.

— Может, вызвать врача? — спросил я. — Он что, жив? Эти звуки…

— Искренно рад встрече. Проходите, присаживайтесь, в этом кресле вам будет удобно. Не бойтесь, — сказал Сталин, видя, что я не трогаюсь с места, — это шутки Лаврентия. Он обожает розыгрыши. А вид у него, — он указал пальцем на труп, — такой мертвый потому, что это муляж. А звуки издает устройство внутри муляжа. Выглядит, как настоящий, не правда ли?

— А ворон?..

— Окно было открыто, вот он и влетел.

— Понятно…

— Чай, кофе?

— Пива.

— Товарищ Поскребышев, распорядитесь.

— Эй, Поскребышев, чешского! — наглея, сказал я. — И с бутербродами.

— Да, да, товарищ Поскребышев, с бутербродами! — Сталин любезно придвинул мне сигареты и открытую коробку с сигарами.

Пока я располагался в кресле, закуривал и принимал лично принесенные Поскребышевым пиво и бутерброды, преображенный Иосиф Виссарионович встал из-за стола и, прохаживаясь с задумчивым видом по дивному ковру, изредка внимательно поглядывал на меня.

— Ну, как пиво?

— Пиво хорошее и подоспело вовремя. Так зачем я вам понадобился?

— А вы, оказывается, еще и писатель, — произнес Сталин, глядя на меня с состраданием. — Скажите, как назвать эти ваши беспомощные потуги приблизиться, приобщиться к политическим деятелям прошлого путем их изображения на страницах вашего дневника?

Я поставил пивную кружку на письменный стол.

— Да, да, — продолжал он, — читал я этот ваш проклятый дневник, и нечего таращить на меня злые глаза! И уберите кружку со стола, здесь вам не пивная!

— Я в своем доме и буду ставить кружки там, где мне заблагорассудится! А вы! Читать чужие письма и личные дневники! Иосиф Виссарионович, вы ведь мужчина, как вы могли пасть так низко?

— Оставьте ваши интеллигентские штучки! Дневник лежал открыто, на кухонном столе… Вы же его не прятали! Вот мой друг Лаврентий во время занятий кулинарными изысками его и обнаружил. И прочитал. Скажите спасибо, что он не завернул в него какие-нибудь огрызки, как это обыкновенно делаете вы, и не выбросил в помойное ведро.

— Черт с вами! Верните дневник.

— Мне чужого не надо. Он у Лаврентия. У него и просите.

— Не считайте меня идиотом. Я знаю, что вы у меня в руках. Мне моя жизнь не дорога. Я человек конченый. Вы поняли, что я имею в виду? Верните!

Подействовало! Хотя Сталин не изменился в лице — актер он был первоклассный, я увидел страх в его глазах. Я, казалось, слышал слова, которые он произносил про себя: "Понял, проклятый!". Тем не менее, он улыбнулся, обнажив почерневшие от табака зубы:

— Андрей Андреевич, вы совершенно не понимаете шуток. Через мгновение дневник будет благополучно лежать на прежнем месте, да он уже, можно сказать, и лежит там, на вашем кухонном столе, он просто дожидается вас, дорогой вы мой! — Сталин повертел головой: — Лаврентий, ты где? Ты уже вернулся с митинга? Ты меня слышишь? Ау!

— Так точно, слышу, товарищ Сталин, — мне показалось, заговорили стены, — все на месте и в полной сохранности.

— Ну вот, видите, все и устроилось. Не хотите еще пива?

— Лучше водки.

— Ах, не бережете вы себя! Ну да ладно, что с вами поделаешь. Понимаю, понимаю, тонкая душа художника… Товарищ Поскребышев! Водки товарищу Сюхову! Я пригласил вас, товарищ Сюхов, потому, — продолжил Сталин, — что мне необходимо вас переубедить и, по возможности, сделать своим сторонником…

— Я бы на вашем месте не терял времени даром…

— Я никогда не терял времени даром!

— Сказать вам откровенно, что я о вас думаю?