Забастовки горняков и рабочих крупных предприятий, доведенных безденежьем до последней черты, стали обычным явлением в России. Управление страной выходило из-под контроля государственной власти.

Опять я увидел фотографию политического деятеля с узким морщинистым лбом. Узколобый политик зловеще усмехался. Приводились слова, сказанные им на одном из многотысячных митингов.

Пора очистить, говорил он, страну от продажных чиновников и зажравшихся олигархов. Слова находили живой отклик в самых широких слоях населения. Да и как не найти?

Страна жила на грани голода, вымирания и вымерзания. Города в глубинке приходили в упадок. Дома разрушались, водопровод не работал, электричество и газ подавались с перебоями.

Телепередачи по всем каналам становились похожими одна на другую. Преобладали бодрые концерты и мыльные оперы.

Участились случаи грабежей, громили магазины, били стекла в "Макдоналдсах".

Промелькнуло сообщение о том, что заведующим Сандуновскими банями стал некий М.О. Лотов (читай: Молотов), который тут же велел переоборудовать роскошный высший разряд в общедоступное "помывочное" отделение.

Туда стали пускать пенсионеров совершенно бесплатно. Пенсионерам это пришлось по душе. Нежный слух ветеранов услаждали исполнением по внутренней радиотрансляции революционных песен и маршей.

И в Москве спустя некоторое время прошла грозная демонстрация пожилых, но еще крепких патриотов, настроенных весьма решительно. Ветераны сверкали злобными очами, потрясали красными флажками и березовыми вениками и истошными голосами ревели "Вихри враждебные веют над нами…"

(Вот никак не думал, что мой шутливый совет Сталину начать захват власти с бань будет воспринят столь серьезно!)

Короче, заключала газета, судя по всему, в стране предреволюционная ситуация. И чем это все закончится, неизвестно.

Газета намекала, что кое-кто знает, как найти выход из отчаянного положения. Интересующихся просили звонить в редакцию. Приводился номер: 241 — 25 — 39. Это был номер моего домашнего телефона…

Первые дни я приходил в гостиницу усталый и переполненный впечатлениями и, ложась спать, думал о том, что за окном Париж, и засыпал беззаботным и счастливым сном человека, не обремененного проблемами. Москва была далеко. А Париж дарил меня своим гостеприимством, лаской и деньгами.

Теперь меня стала мучить бессонница. А если засыпаю, "такое, мама, снится!.."

…Я слышал, что клошаров в Париже нет. Перевелись…

…Узенькими умытыми переулками выхожу к набережной, бреду по ней, вдыхая полной грудью речной воздух, и с удовольствием наблюдаю за тем, как большой прогулочный речной трамвай с туристами, охваченный музыкой и весельем, медленно проплывает мимо сквера Вер-Галан и скрывается под Новым мостом…

Приехав во Францию, я твердо встал на путь исправления — я совсем не пью. Но сегодня во внутреннем кармане моего пиджака покоится — и греет сердце! — плоская стеклянная бутылочка с коньяком.

Эта бутылочка (емкостью двести граммов) моя ненадежная временная подруга, которая призвана в этот пленительный вечер окрасить мои упорядочившиеся в последнее время восторги в более яркие тона. Я в этом нуждаюсь.

Не знаю, чем алкоголик отличается от просто пьющего индивидуума, но я не алкоголик. Это я знаю точно. Я видел алкоголиков. Я на них не похож.

И потом, выпитый коньяк поможет мне, наконец-то, обрести спокойствие. Я присаживаюсь на скамейку, достаю бутылочку и делаю добрый глоток.

Первый глоток всегда должен быть основательней последующих — он как бы закладывает фундамент, на котором пьющий будет строить свое шаткое здание под названием "настроение", где каждый кирпичик — это очередной глоток, а каждый глоток — это очередной кирпичик.

Чем выше здание, тем уязвимей и слабей конструкция. Сколько таких хлипких сооружений я построил за свою жизнь!.. Делаю второй глоток. Коньяк восхитителен!

Набережная не пустует. Я вижу двух молодых девушек, они жарко жестикулируют. Похоже, спорят. Барышни сидят на камнях в классической позе холодного сапожника.

Девушки по очереди прикладываются к большой бутылке вина и беспрерывно курят. Ветерок доносит сладкий сигаретный дым и едва уловимый запах юности и духов.

Свесив ноги, на краю набережной молча сидят несколько парочек.

Чуть поодаль широкоплечий парень в сомбреро играет на гитаре. Он сидит на складном стульчике — я горько улыбаюсь: вспоминаются Сокольники, тоска, безжалостный мороз… Перед парнем горящая свеча в подсвечнике. Грустная мелодия хватает за сердце.