— Васечка! — окликнул Полховский Бедросова. Тот молчал уже минут пять. Тем не менее, Борис принялся обвинять его в том, что тот чрезмерно болтлив: — Все говоришь, говоришь — слова никому не даешь вставить. Вы писатели, что, на старости лет все такие?

— Все, — быстро согласился опытный Васечка. — А я действительно стал за собой замечать, братцы, что стал болтлив. А когда у меня нет собеседников, я разговариваю сам с собой. Такая вот карусель получается… И чтобы слова мои не пропали втуне…

— Втуне?.. Или — всуе?

— И чтобы слова не пропали… всуе, я их записываю. И тогда, господа, рождается великая русская литература!

— Ты, Бедросов, безнадежен, — сказал Полховский с неудовольствием и повернулся ко мне:

— Теперь ты будешь жить в Париже, Андрюшенька. Завидую.

— Боренька, опомнись! Что я слышу? Ты богатый, красивый, обласканный. Ты хоть завтра можешь укатить в тот же Париж или Милан… Ты — огромный талант…

— Скажи еще: старик, ты гений! Кому я там нужен, Андрюшенька? — грустно сказал он. — Надо реально смотреть на вещи. Там таких талантов — завались. Должно повезти, крупно повезти, как тебе, например… Вот подкоплю деньжат, завяжу с халтурой и куплю себе маленький замок на севере Франции, говорят, там замки дешевые, перееду туда, заведу уток да гусей и буду вечерами галлонами вливать в себя молодое местное вино. Будем друг к другу в гости ездить…

— Мне тоже, пожалуй, пора валить отсюда. Того и гляди, погромы начнутся, — Болтянский покачал головой.

Все посмотрели на Илью:

— Чего тебе опасаться? Ты совсем не похож на еврея!

— Не похож… Думаете, они будут разбирать, похож я или нет? Когда подвесят за яйца, любой признается, что он еврей…

— Да, не благополучно нынче в Датском королевстве…

— В Датском-то как раз все благополучно, а вот у нас скоро опять Зимний брать будут…

— Вы тут все разъедетесь, — всполошился Васечка, — а как же я?..

— Тебе-то чего бояться, ты же не еврей.

— А почему вы полагаете, что примутся за евреев? Состоятельных будут трясти…

— Тогда делай ноги. Возьми жену, своих собак, кота и поезжай.

— Куда я поеду? У меня же усадьба, хозяйство…

— Поезжай, поезжай. А усадьбу спали, — хладнокровно посоветовал безжалостный Борис, — спали, чтобы не досталась гегемону и беднейшему трудовому крестьянству. Поезжай, пока не поздно, а то, не дай Бог, раскулачат тебя и отправят на Соловки.

— Как это на Соловки?! — побледнел Васечка. — За что?..

— Как это за что? У тебя машина есть? Есть. Дача есть? Есть. В ней двенадцать комнат есть? Есть. Попугай есть? Есть…

— Причем здесь попугай? — оторопело спросил Васечка.

— Попугай, может быть, и не причем, а на Соловки тебя все одно законопатят, это уж не сумлевайтесь, господин хороший. Уезжать тебе надо, Васечка, — Полховский ликовал.

— Как же так, я всю жизнь работал, писал для простого человека…

— Вот с таких-то обычно и начинают. Но не отчаивайся. Пусть тебя согревает мысль, что в борьбе за правое дело ты падешь одним из первых. Это ответственно и почетно. Васечка, хочешь быть первым?

— Ни первым, ни вторым! — завизжал Васечка.

— И потом. Ты живешь в непозволительной роскоши. У тебя на даче три клозета!

— Не три, а два!..

— Нет, три, я знаю точно. Два — в доме, один в саду, под бузиной.

— Это производственное помещение, — защищался писатель. — Летом, когда тепло, я в нем работаю, там я обдумываю свои произведения. Для меня это — стационарная творческая лаборатория!

— И слушать не желаю, — рявкнул Полховский. — В то время как русский крестьянин вынужден даже зимой, в лютую стужу, ходить по нужде в холодный сортир и тужиться, нависая над выгребной ямой и отмораживая себе яйца и жопу, ты в своем доме преспокойно посиживаешь на обогреваемом голландском стульчаке и почитываешь журналы с хвалебными статьями о своих романах. Ой, беги, Вася! Беги — не то сожгут!