Орсон не стал изображать из себя цирковую собаку, способную взбираться по стремянке, и подошел ко мне. Иногда ему доставляло удовольствие быть послушной собакой. Для разнообразия.

Я не сомневался, что, спускаясь с чердака, преподобный Том наделает достаточно шума и я буду заблаговременно предупрежден о его скором появлении. И все же велел Орсону оставаться возле порога спальни, чтобы постоянно видеть чердачный люк.

Отворачивая лицо от горевших возле кровати ламп, я прошел через комнату по направлению к письменному столу, заодно заглянув в смежную со спальней ванную комнату. Там было пусто.

На столе, помимо тетради, стоял кувшин, в котором оказалось шотландское виски, и стакан, более чем наполовину наполненный золотистой жидкостью. Преподобный потягивал виски неразбавленным и без льда. Скорее даже не потягивал, а хлебал.

Я взял в руки тетрадь. Почерк отца Тома был четким и убористым, как шрифт пишущей машинки. Поскольку моим привыкшим к темноте глазам не требовалось много света для того, чтобы читать, я отошел подальше в тень, царившую в углу комнаты, и пробежал первый абзац на странице. Он заканчивался на полуслове, и речь в нем явно шла о сестре священника:

«Когда настанет конец, я, возможно, не сумею спастись. Я знаю также, что не смогу спасти Лору, поскольку она уже не то, чем была. Она умерла. От нее осталась лишь физическая оболочка, да и та, наверное, переменилась. Господь либо забрал ее душу в свои сады, оставив в земном теле Лоры то существо, в которое она превратилась, либо покинул ее. В таком случае он покинет и всех нас. Я верю в милосердие Христа. Я верю во власть Божью. А если я верю, то должен жить своей верой и попытаться спасти тех, кого могу. Если я не способен спасти себя или даже Лору, я могу помочь хотя бы тем несчастным созданиям, которые приходят ко мне, моля избавить их от мучений и даровать свободу. Джесси Пинн или те, кто отдает ему приказы, могут убить Лору, но она уже не та. Лора давно потеряна, и их угрозы не остановят меня. Они могут убить и меня, но до тех пор…»

Орсон стоял настороже возле открытой двери и внимательно наблюдал за коридором.

Я открыл первую страницу дневника и прочитал запись, датированную первым января этого года:

«Лору не отпускают вот уже девять месяцев, и я окончательно потерял надежду хоть когда-нибудь увидеть ее снова. А если мне и предложат увидеться с ней, то я, да простит меня Господь, откажусь. Мне слишком страшно увидеть то, во что она могла к этому времени превратиться. Каждую ночь я молю Святую Деву попросить своего Сына, чтобы он забрал Лору к себе и избавил ее от страданий этого мира».

Для того чтобы полностью понять, что же все-таки случилось с Лорой, мне пришлось бы найти предыдущие тома этого дневника, а рыться в шкафах у меня сейчас времени не было.

На чердаке что-то бухнуло. Я замер, подняв голову к потолку и прислушиваясь. Сидевший у порога Орсон задрал одно ухо.

В течение тридцати секунд не раздавалось ни звука, и я снова обратился к тетради, которую держал в руках. Чувствуя, как летит время, я торопливо пролистывал дневник, наугад выхватывая глазами те или иные абзацы.

Большая часть содержимого касалась теологических исканий и сомнений отца Тома. День изо дня он убеждал себя, молил себя помнить о том, что вера поддерживала его в течение всей жизни и что если сейчас, во время этого тяжкого испытания, он утратит ее, то с ним будет покончено. Эти пассажи были мрачными и стали бы увлекательным чтивом для тех, кто хочет заглянуть в мятущуюся душу психа, но они не проливали свет на таинственную деятельность в Форт-Уиверне и заразу, которая вырвалась из его недр и набросилась на Мунлайт-Бей. Поэтому я пропускал эти рассуждения.

Листая страницы, я наткнулся на одну или две, на которых аккуратный почерк отца Тома превращался в безобразные каракули. Написанные им пассажи были бессвязными, пустыми и безумными. Видимо, преподобный писал их, изрядно накачавшись виски и будучи готовым к беседе с унитазом.

Особенно тревожно выглядела запись, датированная пятым февраля. Она, правда, была сделана старательным и аккуратным почерком:

«Я верю в милосердие Христа. Я верю в милосердие Христа. Я верю в милосердие Христа. Я верю в милосердие Христа. Я верю в милосердие Христа…»

Эти пять слов – строчка за строчкой – повторялись примерно двести раз. Все они были выписаны с идеальной аккуратностью одержимого. Такого результата, наверное, нельзя было бы добиться, даже используя резиновый штамп и чернильную подушечку. Скользя глазами по этим строчкам, я почти физически ощущал ужас и отчаяние, владевшие священником в те минуты, когда он это писал. Он изливал эти чувства на бумагу, чтобы они кричали с нее во все оставшиеся времена.

«Я верю в милосердие Христа».