Если бы он не распоясался напоследок, все бы прошло спокойно. Развелись и уехала. Но тот на прощание все-таки подгадил. Заявил, что Саша в самом начале была не совсем девица. На что возмущенная Саша напомнила ему мудрость из Корана: «Обвинять целомудренных могут только распутники». Это сказал Аллах в передаче Фатимы, которая была на ее стороне.

От себя же лично Саша пообещала, что, если еще раз прозвучит незаслуженное обвинение, она заявит в шариатский суд. Хоть она и не мусульманка, но и Кувейт, слава Богу, не Саудовская Аравия. Ее выслушают, примут во внимание триппер, который Алик привез из Бейрута, куда ездил с дружками блядовать, и о котором по трусости проболтался Саше; изучат пустой флакон из-под антибиотиков, трусы со следами болезни, которые Саша припрятала на всякий случай, и Абд эль Джабар получит по жопе за оговор. Жалко, что в переносном смысле. Кувейтцев палками не бьют во дворе шариатского суда, что на улице Эль-Халидж. А наказать его в пользу поруганной жены на пару тысяч динар, чтобы неповадно было, могут запросто.

Но оговаривать больше бывшую жену Алику не пришлось: Саша улетела в английский город Брайтон вместе с новым мужем Биллом, заключив с ним брачный договор в нотариальной конторе по упрощенной процедуре, ибо мусульманства Саша не принимала.

Но Англия обернулась не той Великобританией, которую предполагала увидеть Саша.

Трехкомнатная квартирка в два неудобных этажа громко скрипела каждой половицей. Кухня внизу выходила в узкий, кишочкой, садик, обнесенный сплошным некрашеным забором. На задах садика две запущенные грядки, покосившийся сарайчик, куст шиповника, по-бабьи повязанный красным платком, и пень, лохматый от перезревших опят. По утрам в соседнем дворике психопатическая немецкая овчарка, завывая, обгрызала кору почти уже засохшего дуба. Рыжая кошка в зеленом ошейнике паслась на стриженом колючем газоне.

Мебель в доме была хоть и мягкая, но старая, обитая потертым расползающимся гобеленом; менять ее Билл категорически отказался наследственная. Одним словом, не закайфуешь… А впрочем, малость ты завралась, Александра. Был кайф — и немалый! И окна прямо на море. И абажуры старинные из травленого шелка; и бытовая техника вплоть до вделанной в раковину дробилки, превращающей все отходы в жидкое месиво, без засора утекающее в слив. А зайцы поутру в садике!.. Серые пушистые бугорки, лениво перебирающиеся с места на место…

А рыболов!.. Мужик в плаще каждое утро возле их дома ловил в Ла-Манше на трехкрючковую мормышку полуметровых непугливых рыб, похожих на лососей. Саша из окна второго этажа советовала, куда кинуть снасть. Рыболов кивал ей: «Сенькью», — и дарил лучшее из улова.

И главное — по утрам ее нога не натыкалась в постели на кривую волосатую ногу в бабьем трико. Да и не это главное. Главное: Билл ей ни разу не сказал слова «нет», как будто такого слова не было вообще. Любое несогласие он предварял тихим «может быть…». Ну, не говоря о том, что подавал пальто, открывал перед ней дверь, вставал, когда она входила, что для англичан его возраста, зашуганных оголтелыми феминистками, было редкостью. Билл рассказывал, как уже был бит в автобусе одной беременной бабой за попытку уступить ей место.

Да-а… Он открывал дверь, подавал пальто, вставал, когда Саша входила, а в ней тем временем нарастало раздражение на Билла. И на то, что он, шотландец, обижался, когда Саша называла его англичанином. И на то, что раз в месяц он регулярно навещал родителей в Глазго, с гордостью привозя оттуда местные шотландские фунты с изображенным на них угрюмым мужиком, которые не принимали в магазинах Брайтона. Бесило ее теперь и то, что в Эль-Кувейте очаровывало: как Билл подает левую руку для рукопожатия вместо правой, загадочно не поясняя причину такой подмены. Да, многое, многое ее теперь раздражало. И калоши, которые носил в портфеле, и преувеличенно толстый «паркер», и очки-половинки, и плащ поверх пальто в плохую погоду…

Вечерами хорошо одетый нищий с потушенной сигарой во рту неспешно копошился с фонариком в мусорном баке. Саша говорила с ним за жизнь. За его жизнь, за свою, за дочки Фируз. Про дочку она говорила размыто. Нищий слушал, не переставая палочкой ковыряться в ящике, кивал понимающе, на самом деле не понимал, что леди имеет сказать. А леди имела что сказать.

Пару лет Билл исправно шел после работы домой. Он преподавал английский на подготовительных курсах университета.

Обед, садик, телевизор… А на третьем году стал возвращаться преимущественно через паб, как правило, пьяный, порой облеванный, почище мужиков в родном Холуе. И уже совсем не похожий на Шерлока Холмса с трубкой, каким казался ей в Эль-Кувейте. А в свободное трезвое время — гольф.

Сашенька пыталась завести себе недостающего европейского ребеночка, но при помощи Билла тот не заводился. Вскоре выяснилось, что причина пьянства мужа еще и в этом. Саша пошла работать переводчицей.

Одна группа состояла из писателей и их жен. Писатели рвались поглазеть на проституток, жены донимали магазинами. Сопровождал группу Юрий Владимирович. Он был без жены, в глаза не заглядывал, был внимателен. Нанял машину и отдельно от группы свозил Сашу в усадьбу писателя Киплинга, который сочинил «Маугли». Вокруг усадьбы на промытых изумрудных полях серыми валунами лежали толстые овцы. Возле водяной мельницы, которую писатель завел у себя в поместье, неспешно сновали бурые крысы, похожие издалека на уток. А вблизи и вправду: у запруды лежали утки, а между ними бродили ленивые, спокойные крысы. Никто из посетителей их не гонял.

В промежутках между туристами Саша скучала по дому в Холуе, хотя она старалась всегда избегать некрасивого названия малой родины, заменяя его на город в Ивановской области. Еще скучала по дочке.

Одинокими нетопленными вечерами она подолгу стояла на кухне у горки с приданым — расписными лаковыми шкатулками. Пышногривые кони, раскинув в стороны оскаленные запаленные головы, мчали по заснеженным просторам сани; круглолицые румяные одинаковые девушки с белозубыми чубатыми парнями катились с горок на салазках… И никакого изменения в ее жизни не предвиделось.