Чья-то рука легла на мое плечо. Я вздрогнул и, обернувшись, увидел Юльку Игнатова — эмэнэса, с которым мы время от времени пропускаем по бутылочке пива.

— Ага, тебя тоже проняло! — Он ткнул пальцем в экран. — Ктулху фхтагн!

— И у тебя, Брут, крыша поехала? — проворчал я, выходя из инета. Терпеть не могу, когда мне заглядывают через плечо.

— Если мир сошел с ума, а ты остался нормален, то тебя-то первого и упрячут в психушку! — торжественно возгласил Юлька.

Его неистребимая жизнерадостность порой наводила на меня тоску, но сейчас была как нельзя кстати. Полезно иногда пообщаться с толстокожим весельчаком, патологически не способным ощутить, что тучи сгущаются и в воздухе пахнет грозой. Грозой, цунами, наводнением и прочими бедами, о которых вещали прошлой осенью Саня с Ликой. Они предсказали, что катастрофа произойдет через год. По моим подсчетам время «Ч» миновало, и можно было уже позволить себе иронизировать и смеяться над горе-пророками, если бы не гнетущее чувство близкой беды, о котором я, к слову сказать, уже не раз предупреждал Владимира Семеновича. Я чуял, что зло грядет, и дорого бы дал, чтобы еще раз поговорить о нем с Саней и Ликой.

В книжечке афоризмов Оскара Уайльда, подаренной мне Саней перед отъездом из Питера, есть такой вот пассаж: «Ни одна из ошибок не обходится нам так дешево, как пророчество». Не знаю, не знаю. Троянцы, вероятно, не согласились бы с этим утверждением. Те, что сумели выбраться из гибнущей Трои…

— Все, от мала до велика, пытаются разгадать феномен Лавкрафта, но преуспеть в этом суждено лишь Сергею Петрову! — не унимался Юлька.

— А ты не пытаешься? С какой стати читатели вдруг возлюбили его ужастики? Только не ссылайся на Булгакова — не тот случай.

— Я и не собирался. — Юлька присел на соседний стул, с ловкостью фокусника извлек из воздуха сигарету. Покрутил в пальцах, но, памятуя, что в лаборатории курить нельзя, сунул ее за ухо. — Лавкрафт писал во время Великой депрессии и в своих произведениях отразил мировосприятие современников, усугубленное собственным параноидальным видением окружающей действительности. Тебе известно, что отец, а затем и мать Лавкрафта сошли с ума? И если бы он не умер так рано…

— Разве сумасшествие или признаки душевной болезни, которые приписывали Гофману, Гойе, Достоевскому и Даниилу Андрееву, что-нибудь объясняют?

— До известной степени они объясняют причину оригинального и потому привлекательного видения мира. Ведь художник или писатель только тогда и интересен, когда ему удается увидеть и показать то, что не видят другие.

— Не факт, — пробормотал я, вспомнив читанную в каком-то литературном журнале статью о самоценности текста как такового.

— Про психов, впрочем, разговор особый. А что касается Лавкрафта, то ужастики его во время кризиса никого не привлекали — в годину бедствий люди предпочитают комедии, юмористические или, по крайней мере, жизнеутверждающие произведения. Зато они стали востребованы в дни благополучия, когда надобно поднять в крови уровень адреналинчика.

— Понятно. Но я говорю о другом феномене. Не почему читают Лавкрафта, а почему в последний год в нашем городе возник и процветает культ Ктулху?

— Владимир Семенович сравнивает его с поветрием, охватившим страну после показа фильмов о Фантомасе. Тогда, по его словам, на заборах, стенах домов, на тротуарах и проезжей части все кому не лень писали слово «Фантомас» или рисовали букву «F».

— А после «Зорро» писали «Z». Но я не о том. Культ Ктулху возник как будто на пустом месте. У нас в прокате и фильмов-то, кажется, про него не было. А по телику хотя и гоняют испанский «Дагон» Стюарта Гордона, этого явно недостаточно.

Я уже понял, что зря затеял этот разговор, но отступать было некуда. Феномен популярности Ктулху, естественно, был замечен не только мной и достаточно широко обсуждался. Наиболее распространенным было мнение, что подобного следовало ожидать. После того как коммунистические идеалы были объявлены чудовищным заблуждением, масса народу вернулась к православию, кто-то стал кришнаитом, суннитом, шиитом; кто-то подался к сатанистам, а кто-то уверовал в Ктулху, чтобы заполнить образовавшийся вакуум. Идеологический, духовный или душевный. Какие только шизоидные идеи не овладевают людьми, которых не удовлетворяет обычная жизнь с ее непритязательными радостями. Отыскивая достойную цель, они увлекаются миражами, и приобщение к культу Ктулху, служение ему — один из них. Свято место пусто не бывает.

На первый взгляд вроде убедительно, но почему Ктулху? При чем тут Ктулху, о котором большинство нынешних почитателей год назад еще слыхом не слыхивали? И никто, насколько мне известно, не прикладывал особых усилий, чтобы услышали. Однако ж вот…

— Трудно смириться с мыслью, что смерть является абсолютным концом каждого из нас. Что нет после нее ни ада, ни рая, — сказал Юлька, доставая сигарету из-за уха и вертя перед носом. — Трудно смириться с тем, что душа любого из нас, отягощенная страхами, сомнениями, разочарованиями, несбывшимися надеждами и мучительными воспоминаниями, не нужна ни Богу, ни дьяволу. Но как только это стало ясно и умер миф о бессмертии, пришло время атеистов. Кто-то воспринял смерть как зло, которое помешает доделать задуманное или получить желанные удовольствия, а кто-то — как величайший дар — освобождение от долгов и забот. Те же, кого не устраивают ни прежние верования, ни атеизм, стали поклоняться Ктулху. Лавкрафтовский Повелитель вод тоже ведь предлагает своим адептам бессмертие. Став рыбообразными существами, они вечно будут плавать в глубинах Мирового океана, утратив прежние мечты и стремления, но обретя доселе неведомые чувства, новые, более совершенные органы зрения, осязания, обоняния…