Мы спустились по скрипучей деревянной лестнице со стертой половой краской на полтора метра под землю и оказались в прихожей, заставленной ведрами, метлами, скребками и прочим дворницким скарбом.

— Я в тутошних дворах еще учась в академии дворничать начал. И выслужил, видишь, квартирку. При нынешней власти мне бы хрен что обломилось, но я успел усчастливить. Копают, правда, бизнесмены траханые, выселить хотят, чтобы лабаз тут устроить. Но хрен этим деятелям на рыло. Пацаны им местные так и сказали: Дуремара тронете, пожжем, на фиг, ваши лавки. И пожгут, они такие.

Не снимая ботинок, Вальдемар прошел на кухню, сдернул с плеча черную, видавшую виды сумку, поставил на застеленный истертой клеенкой стол и вытащил из нее початую бутылку водки.

— Спер у Михася, — пояснил он, споласкивая две чашки, выуженные из заставленной грязными тарелками раковины. — От него не убудет, а мне по подвалам шляться в лом. Там по ночам исключительно паленкой торгуют. Травят мужиков почем зря.

Я попытался отказаться от протянутой Вальдемаром чашки, но не тут-то было.

— Пей, без этого ничего не покажу. Мои картины обязательно под градусом смотреть нужно. В них въехать надо, сечешь поляну? Врубиться. Это тебе не цветочки-листочки, пейзажи-массажи с голыми тетками на заедку. Это, блин, взгляд за тот самый холст, который Буратино носом своим длинным проткнул. Помнишь сказку? Ну то-то же. Не зря говорят — все мы родом из детства.

Усомнившись в том, надо ли мне было принимать приглашение Вальдемара, я проглотил водку.

— Передо мной, значица, еще один гений? — пробормотал я, с тоской глядя, как Вальдемар вновь наполняет чашки. И вспомнил разглагольствования Михаила о трех его великих тезках, с коими станет он в один ряд, как д'Артаньян с тремя прославленными мушкетерами.

Миша полагал, что в России тремя великими Михаилами были: Михаил Юрьевич Лермонтов, Михаил Александрович Врубель и Михаил Афанасьевич Булгаков. На вопрос, почему в список не попали Ломоносов, Шолохов и другие достойные Михаилы, он лишь сделал ручкой, отмахиваясь от меня, дурака непросвещенного, как от надоедливой мухи.

Для чего Катя устраивала эти культпоходы на троих — ума не приложу. Сравнивала нас, что ли? Отдавали эти мероприятия давно и старательно забытой школой, и тяготили они в равной степени как меня, так и Михаила. Но теперь, разумеется, всему этому конец. Зрелище Катьки-Андромеды подействовало на меня, как ушат холодной воды. Хватит с ума сходить и дурью маяться, самое время переключить внимание на какой-нибудь более достойный внимания объект. Тем паче есть у меня такой на примете…

— Ну, вмазали, и вперед — на танки! — протрубил Вальдемар.

Выпил, закурил и выжидающе уставился на меня.

Я последовал его примеру, мысленно проклиная себя за наивность и покладистость. Ведь мог сообразить, что дело с заправским алкоголиком имею и ничем-то он меня не удивит, не порадует.

— Вперед! — бодро сказал я, с досадой подумав, что теперь, чтобы добраться до дому, мне придется ловить тачку — ритуал, сделавшийся почти неизбежным после того, как моего Красавчика разобрали на части.

Вальдемар толкнул узкую облупленную дверь, принятую мной за встроенный шкаф, и перед нами открылся проход в комнату.

— Пришлось самому лаз прорубить, чтобы по коридору не таскаться, — пояснил он, заметив мое удивление. Сделал приглашающий жест и щелкнул черным допотопным выключателем. Просторную комнату с двумя крохотными узкими окошками под потолком залил призрачный голубовато-зеленоватый свет, я вздрогнул и почувствовал, как по спине у меня побежали мурашки.

Вот так штуку удрал затейник Вальдемар!

Я словно попал в батискаф, опущенный в Маракотову бездну, населенную невозможными морскими гадами, лезущими из таинственного мрака, чтобы пожрать меня. Из переплетений водорослей и нагромождений скал, напоминавших постройки сумасшедшего зодчего, выбирались, почуяв добычу, лупоглазые осьминоги, зубастые змеерыбы с томными женскими глазами, крабы с человеческими, на редкость мерзкими рожами, акулы, неведомо, с какой целью оснащенные крохотными детскими ручками, крылатые мокрицы и прочая дрянь и мерзость, порожденная отравленным алкоголем мозгом художника. Жуткое, отвратительное зрелище… И все же было в нем что-то завораживающее… Пугающе притягательное…

Мне померещилось, будто краб на ближайшем ко мне холсте шевельнул шипастой фиолетово-зеленой клешней, и я невольно попятился.

— Пробирает, а? — поинтересовался Вальдемар, щурясь от попавшего в глаз дыма и сминая сигаретный фильтр крупными желтыми зубами.

— Изрядно, — признал я. — Тебя после создания таких шедевров кошмары не мучат?

— Мучат. Потому я все это и написал. То, что сны навеяли. Раз уж позволено мне было заглянуть в иную реальность, не мог я не поделиться увиденным.