— Не помнишь, и не надо, — миролюбиво сказал я. — Собирать информацию и писать тексты — мое дело. И вот что я надыбал. Среди разнообразных произведений искусств, украшающих интерьер Исаакиевского собора, имеются двенадцать медных, исполненных методом гальванопластики ангелов. Они поддерживают консоли, на которые опираются пилястры башни и созданы русским скульптором Витали.

— Никогда о таком не слышала, — сказала Лика таким тоном, будто существование неизвестного ей скульптора считает личным оскорблением. Иногда с ней трудно ладить, и главное в таких случаях — не поддаваться на провокации.

— Ничего удивительного, ведь ты не искусствоведка…

— На что это ты намекаешь, Сашхен? — Лика рискованно обошла бензовоз, и я подумал, что у нее крайне агрессивный стиль вождения. С такими ухватками моей крошечной леди «хаммер» надо водить, а не «матис».

— Я не намекаю, а открытым текстом говорю, что знаток и ценитель искусств из тебя аховый. Назови-ка скульптора, создавшего ангела для Александровской колонны?

Ответом мне послужило молчание.

— А кто автор памятников Кутузову и Барклаю-де-Толли, которые перед Казанским стоят?

— А ты-то сам знаешь?

Она знала, что я знаю, но игру надо было довести до конца, и я ответил:

— Орловский Борис Иванович, настоящая фамилия — Смирнов. Он и ангела сделал, и полководцев. Однако вернемся к Витали.

Я покосился на Лику. Она была хороша собой — миниатюрная, но весьма фигуристая, жгучая, коротко стриженная брюнетка с ярко накрашенными губами, вызывающе подведенными бровями и неестественно длинными ресницами. Мне неприятно было на нее наезжать, но время от времени приходилось — мягкость она принимала за слабость, терпимость и нежелание отдавливать чужие мозоли — за трусость. А на ком, как не на трусливом слабаке, можно отыграться, сорвать плохое настроение, досаду на то, что мир не таков, каким мы хотим его видеть?

— Иван Петрович Витали был отличным скульптором. Особенно его ценили как портретиста. Знатокам хорошо известен, например, его бюст Пушкина, выполненный в тысяча восемьсот тридцать седьмом году. А для Исаакия Витали отлил в бронзе два горельефа: поклонение волхвов и встречу императора Феодосия святым Исаакием, составляющих одно из лучших украшений храма. На вершине фронтонов размещены статуи евангелистов и апостолов работы того же Витали. Кроме этих изваяний, по углам стен, на аттике поставлено по две фигуры ангелов со светильниками, тоже созданных Витали, а под ними с каждой стороны угла еще по ангелу. Витали также выполнил рельефы над большими дверями, ведущими в собор, в общем, потрудился на славу, и все содеянное им мне просто не вспомнить. Да это и не имеет отношения к гальванопластике. В этой технике Витали сделаны бронзовые многофигурные барельефы, которыми украшены три дубовые двустворчатые двери, каждая размером пятнадцать на девять метров.

— Ух ты! — сказала Лика, и я порадовался, что хоть размеры дверей она оценила по достоинству.

— Применения гальванопластики позволило копировать редкие скульптуры, барельефы и предметы быта древних народов. Большие коллекции их находятся в музеях Лондона, Парижа, Вены и других столиц. С использованием гальванопластики выполнено декоративное убранство дверей церкви Святого Августина и фасад Новой Оперы в Париже.

— А ты у-у-умненький, — протянула Лика с плотоядной улыбкой, живо напомнившей мне те времена, когда она еще не была подвержена приступам депрессии, а среди сотрудников «Северной Венеции» ходили слухи, будто она охмурила представителя какой-то шведской фирмы и в ближайшее время переберется жить в Стокгольм.

Анжелика Арсентьевна Стебелихина мнила себя дамой в высшей степени опытной, эмансипированной и лишь чуть-чуть не дотягивавшей до образца женщины-вамп — покорительницы мужчин. На самом деле она была очень недурным фотографом, который как-то вдруг вылупился, словно бабочка из кокона, из посредственного дизайнера по костюмам. И, надо признать, деловая хватка у нее была что надо. М атя Керос ин — директор фотоателье «Северная Венеция» Матвей Семенович Кир осин — называл ее Медвежьим Капканом. И был абсолютно прав — с медведеподобными, мужиковатыми, мужланообразными господами предпринимателями наша миниатюрная дама управлялась как умелый рыбак с попавшейся на крючок рыбиной. То отпустит лесу, то выберет, и, глядишь, бьется уже охмуренный ею самец в подсачнике, подписывает контракт на какой-нибудь альбом фотографий с юбилейного застолья или портфолио, которое нужно ему, как козе баян.

Папахен у Лики был полковником, и на нем-то она, пока вдрызг с ним не разругалась и не ушла из дома, оттачивала свои коготки, отрабатывала хватку. И хватка ей пригодилась — она выскочила замуж, а через три года развелась, став обладательницей однокомнатной квартиры в центре Питера и комплекта фотоаппаратуры, о которой коллеги ее только мечтать могли. Но что-то при этом в железном характере госпожи Стебелихиной то ли сломалось, то ли погнулось. Охватывать ее стала временами беспричинная хандра, и задаваться она стала вредными для состояния духа и тела вопросами: для чего живем мы на этом свете, к чему стремимся, и стоят ли «все наши подлости и мелкие злодейства» того, чтобы их совершать.

Потому что всякие подлости и мелкие злодейства удобно совершать, оправдываясь перед собой тем, что, мол, «не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены, лежащей на смертном одре». Или ради папы с мамой, деток, ну мужа на худой конец, что ли. А если только ради себя любимого, так стоит ли их совершать? Там ли мы себя любим? И, приглядевшись к себе, поняла Лика, что не стоит и не так уж она себя любит. Или время пришло — стукнуло тридцать, и осознала она, что не хочется ей в компании не слишком-то приятного мужчины кушать лягушачьи лапки со стеблями бамбука в «Золотом драконе», печень или сердце змеи в гранд-кафе «Дорадо», лангуста, окруженного трепангами, креветками и прочими дарами моря в «Китайском дворе». И на модные выставки в Мраморный дворец, Союз художников или Манеж ее тоже не слишком тянет. И даже в БДТ или Александринку хочется пойти с человеком достойным, душевным, а не очередным плейбоем, которому «далеко за…».