— Я отдохну, не волнуйся, мой желторотый птенчик. Совсем немного — и я закончу свой труд. И это даже жаль.

— Полковник Херберт, мне очень неудобно мучить вас, и вам действительно пора отдыхать. Но что у вас, истинных китайцев, означает феникс?

— Только одно, — сказал Тони с тем же недоумением. — Феникс — это императрица. Не в переносном смысле, а вполне прямом. Императрица, супруга императора Китая.

Быть мужчиной трудно. Нет, быть мужчиной очень трудно. Надо пить коктейли в неумеренных количествах, говорить о политике или древней истории и вылезать из сточной канавы. Содержимое канавы… лучше об этом не думать. И особенно важно не нюхать.

Если новоприбывший внимательно присмотрится к городам Британской Малайи, то может подумать, что здесь готовятся к Великой войне, которая закончилась уже тринадцать лет назад: роют рвы, да что там — траншеи, чтобы сидеть там и перестреливаться с германцами (кстати, очень милыми, по моему опыту, людьми). А на самом деле у нас тут — своя война, это сезон дождей, наступающий каждый год в ноябре, и даже если канава глубиной в два ярда, этого бывает недостаточно. В городах через канавы перекинуты каменные плиты от мостовой к магазинам. И только через щели между плитами можно увидеть мгновенный проблеск черной, как масло, воды и потеки зеленоватой слизи.

А в сельской местности, где я — волею Ричарда — сейчас помещалась, канавы чаще всего обходятся без ограждения.

Когда я была маленькой, то мама часто оттаскивала меня от края канавы в Джорджтауне, когда я снова и снова в ужасе вглядывалась в ее мутную глубину. Там обязательно есть какая-то жизнь, даже слишком много жизни — то ли жучки, то ли головастики, то ли рыбки. Но это только на поверхности зеленовато-черной, пахнущей протухшим болотом воды; а под ней… Вот я и сидела на краю на корточках и с ужасом ждала: сейчас эта страшная вода вздыбится серой мокрой чешуей кобры, и та начнет зигзагом карабкаться по пористым, обросшим склизкой зеленой плесенью камням, которые клали еще индийские каторжники в начале прошлого века.

Кобры, знала я сейчас, не живут под водой. Живет там кое-что другое — водяные кобры, ярдов в пять длиной, бледно-бежевого тошнотворного цвета, потому что им нравится песчаное дно чистых рек в джунглях. А здесь…

Распространяя гнусную вонь, я выползла из канавы и двинулась обратно к «роуял энфилду», чьи колеса крутились в пыли неподалеку. Над головой раздался нервный кашель на разные голоса. Обезьяны, шедшие с задранными хвостами по проводам, обменивались впечатлениями от моего падения и посматривали на меня с омерзением. Цвет их серых с зеленоватым отливом шкур заставил меня вспомнить кота без имени и подумать, что он будет рад постигшей меня катастрофе.

Я внимательно осмотрела то, что привело меня к этой катастрофе. И поняла, что мне очень здорово повезло. Если бы я была трезвой, как обычно, то пронеслась бы здесь на немалой скорости — набирая ее, как всегда, перед поворотом на Стоунер. А так я ехала расслабленно… и еще обманчивый свет сумерек, нескольких странных минут перед внезапно рушащейся на мир ночной тьмой — и поэтому я все-таки увидела эту призрачную, похожую на луч смерти, нить. И резко наклонилась вместе с мотоциклом влево, отчего и свалилась, ударившись боком, в ту самую жид кость у обочины.

Нить, оказывается, тщательно и очень туго натянута, привязана одним концом к стволу кокосовой пальмы слева от дороги, а вторым концом — вот, к ржавому железному костылю в каменной стене по другую сторону. Шелковая, тонкая. Высота — если бы я была в седле, и не пригибалась к рулю… А ведь на хорошей скорости, можно предположить, такая штука отрежет голову.

Я действительно много выпила перед тем, как отправиться в путь, что помогло мне немедленно предположить, что она ее все-таки не отрезала бы. (Эта нить иногда снится мне по ночам до сих пор.)

Мотор завелся. До каменных столбов у въезда в дом Ричарда оставалось немного — пара минут пути в мерзко хлюпающей одежде.

Мотоцикл я прислонила к стоявшему у ограды древнему «форду Т» (Онг на нем куда-то ездит). Покачиваясь и оставляя следы (туфли пришлось подарить канаве), пошла к одноэтажному домику для слуг.

— Ай-и! — сказала А — Нин, загораживая от меня своим телом не совсем одетого Он га, с бычьей шеей и вздутыми мускулами.

Я повернулась и побрела к крыльцу дома. А-Нин неслась вслед с какой-то мешковиной, на которую собиралась поставить мои ноги перед тем, как снимать с меня все, что было, а потом с отвращением вышвыривать все снятое — в мешковине же, завернутое — куда-нибудь за порог. Мыть пол темного дерева слишком тщательно ей явно не хотелось.

— Мем пить вино, — радостно подметила А-Нин. При этом она посмеивалась, чтобы я не потеряла лицо: если смеешься, значит, все происходящее — это шутка.

— Пить, — устало согласилась я.

Не вино, к сожалению, но плохо подсчитанное число джин-пахитов, и, кажется, что-то еще — причем до ужина, которого я так и не дождалась. Пила все там же, в «Колизеуме», с благородной целью познакомиться, наконец, с господином Эмерсоном поближе. Пила, соответственно, с Эмерсоном и теми же Робинсом и Джереми, которые с самого начала сообщили друг другу, что сегодня — вечер пятницы, и жажда их мучает необычайно.