— Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне, — сказал Алкей, гладя мою щеку, мою грудь, мои бедра. — Я хочу вечно наслаждаться тобой. Если бы мы могли уплыть на наш остров и до конца дней не видеть никого, кроме друг друга. Вот чего бы я хотел.

— Я тоже хочу этого, — сказала я.

Но думала о Клеиде.

По ночам я лежала без сна рядом с Алкеем и тосковала по Клеиде. Я всегда видела ее в религиозной процессии с бусами из винных ягод на шее. Я видела, как она ткет хитоны для Афины. Я видела, как она идет с корзинкой на голове — корзинкой, наполненной предметами, священными для Афродиты.

Беда была в том, что я не знала, жива она или мертва. Я даже не знала, смогла ли моя мать добраться из Сиракуз до Лесбоса. Не знала я и о моей матери — жива она или мертва. Не знала, при власти ли все еще Питтак. Если моя дочь жива, теперь она уже должна быть взрослой женщиной. А если она умерла? Это было немыслимо.

— Сапфо, — говорил Алкей, — мы можем иметь других детей. Что ты так держишься за Клеиду — роди еще ребенка.

Его слова ранили меня сильнее, чем если бы он молчал. Он не мог понять моей тоски. И я опять не сказала ему, что Клеида — его дочь. Я все медлила, а подходящий момент так и не подворачивался.

Все те годы, что я томилась по Алкею, я думала о нем как о моем двойнике, близнеце, единственной душе, находящей отклик в моем сердце. То, что он не понимал меня, было мучительно. Я хотела сказать ему, что Клеида — его дочь, не только моя, но что-то мешало мне это сделать. Я хотела, чтобы он любил ее без доказательств отцовства — чтобы он любил ее просто потому, что ее люблю я. Это было своеобразным испытанием. Но зачем мне нужно было испытывать его? Может быть, я хотела, чтобы он сам догадался? Может быть, я хотела, чтобы он догадался, что у меня на душе? Ведь он наверняка догадался, что Керкил был старым пьяницей и импотентом и не мог иметь детей! Я хотела, чтобы он понял это без слов. Это было безусловным доказательством любви, которое я хотела получить.

Потом уже я спрашивала себя, зачем мы позволили стольким недомолвкам возникнуть между нами. Ведь у нас было столько способов утешить друг друга и построить любовь на надежной основе. Почему я все время откладывала: не говорила ему, что Клеида — его дочь? Почему я так и не сказала, как претит мне его намерение доставить меня к фараону? Яне знаю ответа на эти вопросы.

Ночь за ночью лежала я рядом с ним, и вопрос о Родопис вертелся у меня на языке. Почему я не спросила его напрямик, насколько правдиво ее хвастовство, будто она уложила его в постель в Дельфах? Почему я боялась?

Если бы я могла ответить на эти вопросы, то могла бы считать себя мудрейшей из женщин и моя одиссея подошла бы к концу. Но тогда я еще недостаточно себя знала. Я любила Алкея, но не умела любить себя.

Именно на «Глазе Хора» мне снова приходила в голову мысль, что я должна была остаться с амазонками и стать их царицей. Я и об этом хотела сказать Алкею, но боялась, что он меня высмеет. Он считал, что амазонки — миф.

Эзоп понимал мои страдания, но Эзопа я любила только как брата. Алкей был моей судьбой. Я металась между моей страстью к нему и материнским чувством, не зная, на чем остановиться.

Скажи — что делать мне с собой. Раздваивается разум мой.

И вот тогда-то Эзоп и сделал свой ход. Он подошел ко мне как-то вечером, когда я вышагивала по палубе, чтобы прогнать бессонницу.

— Сапфо, — сказал он, — все эти годы я был твоей верной тенью. Я не просил для себя ничего. Я уважал твою любовь к Алкею. Но теперь я вижу, как ты тоскуешь по ребенку, как тебя беспокоит безразличие Алкея к твоему трудному положению. Я должен объясниться. Твое желание будет для меня законом. Если ты пожелаешь вернуться на Лесбос, я буду сопровождать тебя. Если ты останешься с амазонками, я буду твоим. Если хочешь вернуться в Египет, я доставлю тебя туда. Скажи только слово — я сделаю то, что ты желаешь.

— Не искушай меня, Эзоп. Я так слаба. Мой разум мечется.

— Он недостаточно хорош для тебя, Сапфо. Ты все эти годы была сильной и отважной. Но вот Алкей вернулся, и ты не знаешь, что делать. Любовь превратила тебя в неуверенного ребенка. Со мной ты будешь богиней. С ним — станешь рабыней.

Я знала, что его слова отчасти справедливы. Я взяла Эзопа под руку, и мы стали ходить по палубе вместе.

— Мне невыносимо видеть, как ты слабеешь, — сказал Эзоп. — Я хочу вернуть мою отважную Сапфо.

Он подвел меня к маленькой лодочке, которая лежала на широкой палубе, как дитя на груди матери. Лодочка была укрыта ее же парусом. За этой лодкой он и поцеловал меня. В лодке он меня любил, он отдал мне всю душу. Когда Алкей нашел нас, мы все еще держались друг за друга.