Мы вытащили вещи и инструмент из багажного отделения автобуса и пошли к мосту. На середине его остановились и стали смотреть вниз, на бурлящую почти зеленую воду, потом прислонили бамбуковые удочки, которые крепко сжимали в руках, к новеньким деревянным перилам, плюнули в воду, и отец сказал:

— Берегись, Якоб!

Он звал Якобом всякую рыбу, шла ли речь о морском, соленом Осло-фьорде дома, где отец ложился грудью на веревочные перила и с насмешливой улыбкой, чуть не бороздя носом воду, в шутку по-боксерски лупил кулаками воду: берегись, Якоб, сейчас мы тебя поймаем, или о здешней реке, петлей спускавшейся из Швеции, чтобы пройти через деревню и вернуться назад в Швецию в нескольких десятках километров южнее. Я помню, как я в прошлом году смотрел в этот же бурный поток и думал о том, можно ли по вкусу, цвету, виду воды или еще как-то понять, что она на самом деле шведская, выдаваемая на нашу сторону границы напрокат. Но тогда я был не в пример младше и мало что понимал о мире, да и мысль эта мелькнула и пропала. Мы стояли с отцом посреди моста, переглядывались и улыбались, и я чувствовал, как в животе щекочется и раздувается предвкушение.

— Как жизнь? — спросил отец.

— Отлично, — ответил я и не сдержался, засмеялся.

Сейчас я под дождем поднимался по тропинке от реки к избушке, у меня за спиной Юн правил лодочку вниз по течению к своему дому. Интересно, разговаривает ли он сейчас вслух, как я часто делаю наедине с собой. Громко пересказываю, что я натворил, оцениваю все за и против и прихожу к выводу, что не мог поступить иначе. Нет, Юн так, конечно, не делает.

Я продрог до печенок, от холода аж зубами клацал. Хоть я и нес под мышкой свитер и рубашку, надевать их уже смысла не имело. Чернота в небе была непрогляднее, чем даже ночью. Отец зажег в избушке керосиновую лампу, окошки светились теплым желтым светом, из трубы курился серый дым, но дождь прибивал его к крыше, и вода вперемежку с дымом скатывалась по ребрам шиферной крыши как серая каша. Странное зрелище.

Дверь оказалась приоткрыта. Я шагнул на порог и втянул носом запах жареного бекона, выползавший в щель вместе со светом. Надо мной оказался конек крыши, так что дождь наконец-то перестал бить по голове. Я постоял так пару минут, потом распахнул дверь и вошел. Отец у дровяной плиты готовил завтрак. Я не пошел внутрь, остановился на половике у входа, чтобы с меня стекло. Который сейчас час, я не знал, но был уверен, что отец тянул с завтраком до последнего. Поверх клетчатой рубашки на нем был старый драный свитер, в котором он обожал ходить, когда не надо было на работу. У него отросла бородка, он не брился с нашего приезда. Небритый и свободный, так он говорил, оглаживая себя по щекам. У плиты возился человек, которого я любил. Я кашлянул, он оглянулся и посмотрел на меня, наклонив голову набок. Я ждал, что отец скажет.

— Опа, мальчик промок, — сказал он.

Я кивнул.

— Еще как, — выговорил я, клацая зубами.

— Стой там, — сказал он, отставил сковородку на край плиты, ушел в комнату и вернулся с большим полотенцем.

— Снимай штаны и ботинки.

Я сделал, как он сказал. Это было нелегко. Но вот я стою голый на половичке, и чувствую себя маленьким мальчиком.

— Иди-ка к плите.

Я подошел. Отец положил в печку два полена и прикрыл дверцу. В щель вытяжки я видел, как полыхнули языки пламени, от черного чугуна пошли волны жара, мне даже стало больно. Отец завернул меня в полотенце и стал растирать, сперва легонько, потом все сильнее и сильнее. У меня было ощущение, что я сейчас загорюсь. Индейцы вот так добывают огонь, растирая две палочки. И я сперва был твердой, сухой палкой, а стал огненной массой.

— Ну-ка, давай сам, — сказал отец.

Я крепко обхватил накинутое на плечи полотенце, а отец опять ушел в спальню и вернулся с чистыми штанами, толстым свитером и носками. Я медленно облачился во все это.

— Есть хочешь? — спросил отец.

— Угу, — ответил я и надолго замолчал. Сел за стол. Мне была подана яичница с беконом и хлеб, который отец испек сам в старой печи, он нарезал его толстыми ломтями и намазал маргарином. Я съел все, что он мне дал, потом он сел рядом и тоже поел. Мы слышали, как дождь барабанит по крыше, по реке, по Юновой лодке, по дороге, по лугам Баркалда и лесам, по лошадям в загоне и всем птичьим гнездам на всех деревьях, по лосям и зайцам, по крышам домов в деревне, зато у нас в избушке было тепло и сухо. В печи потрескивал огонь, я ел, пока не подъел все, отец прятал улыбку и вел себя как в самое обычное утро, а оно не было обычным, но я вдруг совсем устал, притулился к столу, положил голову на руки и заснул.

Проснулся я на нижней койке двухъярусной кровати, отцовом месте, я был укрыт одеялом, но не раздет. Солнце светило откуда-то высоко из-за избушки, значит, было далеко за полдень. Я откинул одеяло и сел в кровати, спустив ноги на пол. Чувствовал я себя отлично. Бок ныл, но про это я даже думать не стал. Вышел в большую комнату. Дверь была распахнута настежь, двор заливало солнце, припекало, блестела мокрая трава, на ней лежало метровое одеяло пара. В углу отец вынимал продукты из рюкзака и раскладывал их по местам. Пока я спал, он успел сходить в магазин и вернуться назад. Отец сразу заметил меня и замер с пакетом в руке. В комнате было совсем тихо, отец был очень серьезен.

— Ты как? — спросил он.

— Нормально, — ответил я. — Хорошо себя чувствую.

— Это хорошо, — сказал он, помолчал, потом спросил: — Утром ты был вместе с Юном?

— Да, — сказал я.

— А чем вы занимались?

— Хотели свести коней.

— Что? — опешил отец. — Каких коней?

— Баркалдовых. Мы вообще-то собирались только покататься и вернуть их, это мы просто так говорим — свести, для красоты. — Я робко улыбнулся, он не вернул мне улыбку. — Но мне не повезло, — продолжал я, — конь сбросил меня на ту сторону колючки. — Я протянул вперед пораненную руку, но отец смотрел мне строго в глаза.

— А Юн что?

— Юн? Да ничего. Как всегда. Только под конец с ним что-то стряслось. Он решил показать мне птичье гнездо высоко на верхушке ели, а сам вдруг взял и так вот растер его в труху. — Я вытянул руку и стал тереть подушечки пальцев друг о друга, а отец сунул последнюю вещь в шкаф, по-прежнему не сводя с меня глаз и кивая, потом закрыл дверцу, взял в горсть свой щетинистый подбородок, и я сказал: — Потом он сбежал, и началась гроза.

Отец перенес рюкзак к дверям, поставил его там и повернулся ко мне спиной, глядя на двор. Почесал затылок, подошел к столу, сел и спросил: