Проза и стихи Бунина обретали теперь новые краски. Прекрасный колорист, он, по словам П. А. Нилуса, «принципы живописи» решительно прививал литературе. Предшествовавшая проза, как отмечал сам Бунин, была такова, что «заставила некоторых критиков трактовать» его, например, «как меланхолического лирика или певца дворянских усадеб, певца идиллий», а обнаружилась его литературная деятельность «более ярко и разнообразно лишь с 1908, 1909 годов». Эти новые черты придавали прозе Бунина рассказы «Тень Птицы». Академия наук присудила Бунину в 1909 году вторую Пушкинскую премию за стихи и переводы из Байрона; третью – тоже за стихи (см.: «Живые слова», вып. 1. М., 1910). В этом же году Бунин был избран почетным академиком.

Повесть «Деревня», напечатанная в 1910 году, вызвала большие споры и явилась началом огромной популярности Бунина. За «Деревней», первой крупной вещью, последовали другие повести и рассказы, как писал Бунин, «резко рисовавшие русскую душу, ее светлые и темные, часто трагические основы», и его «беспощадные» произведения вызвали «страстные враждебные отклики. В эти годы я чувствовал, как с каждым днем все более крепнут мои литературные силы». Горький писал Бунину, что «так глубоко, так исторически деревню никто не брал». Бунин широко захватил жизнь русского народа, касается проблем исторических, национальных и того, что было злобой дня, – войны и революции, – изображает, по его мнению, «во след Радищеву» современную ему деревню без всяческих прикрас. После бунинской повести, с ее «беспощадной правдой» (П. Д. Боборыкин), основанной на глубоком знании «мужицкого царства», изображать крестьян в тоне народнической идеализации стало невозможным. Взгляд на русскую деревню выработался у Бунина отчасти под влиянием путешествий, как писал Нилус, «после резкой заграничной оплеухи». Деревня изображена не неподвижной, в нее проникают новые веяния, появляются новые люди (Кузьма Красов), и сам Тихон Ильич задумывается над своим существованием лавочника и кабатчика. Повесть «Деревня» (которую Бунин называл также романом), как и его творчество в целом, утверждала реалистические традиции русской классической литературы в век, когда они подвергались нападкам и отрицались модернистами и декадентами. В ней захватывает богатство наблюдений и красок, сила и красота языка, гармоничность рисунка, искренность тона и правдивость. Но «Деревня» не традиционна. В ней появились люди в большинстве новые в русской литературе: братья Красовы, жена Тихона, Родька, Молодая, Николка Серый и его сын Дениска, девки и бабы на свадьбе у Молодой и Дениски. Это отметил сам Бунин.

В середине декабря 1910 года Бунин и Вера Николаевна отправились в Египет и далее в тропики – на Цейлон, где пробыли с полмесяца. Возвратились в Одессу в середине апреля 1911 года. Дневник их плаванья – «Воды многие». Об этом путешествии – также рассказы «Братья», «Город Царя Царей». То, что чувствовал англичанин в «Братьях», – автобиографично. По признанию Бунина, путешествия в его жизни играли «огромную роль»; относительно странствий у него даже сложилась, как он сказал, «некоторая философия». Дневник 1911 года «Воды многие», опубликованный почти без изменений в 1925-1926 годы, – высокий образец новой и для Бунина, и для русской литературы лирической прозы. Он писал, что «это нечто вроде Мопассана». Близки этой прозе непосредственно предшествующие дневнику рассказы «Тень Птицы» – поэмы в прозе, как определил их жанр сам Бунин. От них и дневника – переход к «Суходолу», в котором синтезировался опыт автора «Деревни» в создании бытовой повести и прозы лирической. «Суходол» и рассказы, вскоре затем написанные, обозначили новый творческий взлет Бунина после «Деревни» – в смысле большей психологической глубины и сложности образов, а также новизны жанра. В «Суходоле» на переднем плане не историческая Россия с ее жизненным укладом, как в «Деревне», но «душа русского человека в глубоком смысле слова, изображение черт психики славянина», – говорил Бунин.

Бунин шел своим собственным путем, не примыкал ни к каким модным литературным течениям или группировкам, по его выражению, «не выкидывал никаких знамен» и не провозглашал никаких лозунгов. Критика отмечала мощный язык Бунина, его искусство поднимать в мир поэзии «будничные явления жизни». «Низких» тем, недостойных внимания поэта, для него не было (стихотворения «Стамбул», «Сапсан» и т. д.). В его стихах – огромная сила изобразительности и редкое чувство истории. Рецензент журнала «Вестник Европы» (1908, № 6) писал: «Его поэтический слог беспримерен в нашей поэзии… Прозаизм, точность, простота языка доведены до предела. Едва ли найдется еще поэт, у которого слог был бы так неукрашен, будничен, как здесь; на протяжении десятков страниц вы не встретите ни единого эпитета, ни одного сравнения, ни одной метафоры… такое опрощение поэтического языка без ущерба для поэзии – под силу только истинному таланту… В отношении живописной точности г. Бунин не имеет соперников среди русских поэтов».

Книга «Чаша жизни» (1915) затрагивает глубокие проблемы человеческого бытия. Французский писатель, поэт и литературный критик Рене Гиль писал Бунину в 1921 году об изданной по-французски «Чаше жизни»: «Как все сложно психологически! А вместе с тем, – в этом и есть ваш гений, – все рождается из простоты и из самого точного наблюдения действительности: создается атмосфера, где дышишь чем-то странным и тревожным, исходящим из самого акта жизни! Этого рода внушение, внушение того тайного, что окружает действие, мы знаем и у Достоевского; но у него оно исходит из ненормальности, неуравновешенности действующих лиц, из-за его нервной страстности, которая витает, как некая возбуждающая аура, вокруг некоторых случаев сумасшествия. У вас наоборот: все есть излучение жизни, полной сил, и тревожит именно своими силами, силами первобытными, где под видимым единством таится сложность, нечто неизбывное, нарушающее привычную нам ясную норму».

Свой этический идеал Бунин выработал под влиянием Сократа, воззрения которого изложены в сочинениях его учеников Ксенофонта и Платона. Он не однажды читал полуфилософское, полупоэтическое произведение «божественного Платона (Пушкин) в форме диалога – «Федон». Прочитав диалоги, он писал в дневнике 21 августа 1917 года: «Как много сказал Сократ того, что в индийской, в иудейской философии!» «Последние минуты Сократа, – отмечает он в дневнике на следующий день, – как всегда, очень волновали меня».

Бунина увлекало его учение о ценности человеческой личности. И он видел в каждом из людей в некоторой мере «сосредоточенность… высоких сил», к познанию которых, писал Бунин в рассказе «Возвращаясь в Рим», призывал Сократ. В своей увлеченности Сократом он следовал за Толстым, который, как сказал Вяч. Иванов, пошел «по путям Сократа на поиски за нормою добра». Толстой был близок Бунину и тем, что для него добро и красота, этика и эстетика нерасторжимы. «Красота как венец добра», – писал Толстой. Бунин утверждал в своем творчестве вечные ценности – добро и красоту. Это давало ему ощущение связи, слитности с прошлым, исторической преемственности бытия. «Братья», «Господин из Сан-Франциско», «Петлистые уши», основанные на реальных фактах современной жизни, не только обличительны, но глубоко философичны. «Братья» – особенно наглядный пример. Это рассказ на вечные темы любви, жизни и смерти, а не только о зависимом существовании колониальных народов. Воплощение замысла этого рассказа равно основано на впечатлениях от путешествия на Цейлон и на мифе о Маре – сказании о боге жизни-смерти. Мара – злой демон буддистов – в то же время – олицетворение бытия. Многое Бунин брал для прозы и стихов из русского и мирового фольклора, его внимание привлекали буддийские и мусульманские легенды, сирийские предания, халдейские, египетские мифы и мифы огнепоклонников Древнего Востока, легенды арабов.

Чувство родины, языка, истории у него было огромно. Бунин говорил: все эти возвышенные слова, дивной красоты песни, «соборы – все это нужно, все это создавалось веками…». Одним из источников его творчества была народная речь. Поэт и литературный критик Г. В. Адамович, хорошо знавший Бунина, близко с ним общавшийся во Франции, писал автору этой статьи 19 декабря 1969 года: Бунин, конечно, «знал, любил, ценил народное творчество, но был исключительно чуток к подделкам под него и к показному style russe. Жестокая – и правильная – его рецензия на стихи Городецкого (напечатана в «Литературном наследстве», т. 84, кн. 1. М., 1973. – А. Б.) – пример этого. Даже «Куликово поле» Блока (цикл из пяти стихотворений «На поле Куликовом», 1908.- А. Б.) – вещь, по-моему, замечательная – его раздражало именно из-за слишком «русского» наряда… Он сказал – «это Васнецов», то есть маскарад и опера. Но к тому, что не «маскарад», он относился иначе: помню, например, что-то о «Слове о полку Игореве». Смысл его слов был приблизительно тот же, что в словах Пушкина: всем поэтам, собравшимся вместе, не сочинить такого чуда! Но переводы «Слова о полку Игореве» его возмущали, в частности перевод Бальмонта. Из-за подделки под преувеличенно русский стиль или размер он презирал Шмелева, хотя признавал его дарование. У Бунина вообще был редкостный слух к фальши, к «педали»: чуть только он слышал фальшь, впадал в ярость. Из-за этого он так любил Толстого и когда-то, помню, сказал: «Толстой, у которого нигде нет ни одного фальшивого слова…»