Шрифт:
Еще одна песня того времени - "Заутренняя". По-русски надо бы сказать - "Заутреня", но с другой стороны "заутреня" - ранняя служба в церкви. Оставим это на совести Кинчева. Он автор, ему и отвечать. Да и речь не о названии, а о повторяющемся мотиве:
Че, братушки, лютые псы! Изголодалися? По красной кровушке на сочной траве Истосковалися? Че уставил, лысый козел, Зенки-полтинники? Чуешь, как в масло, в горло вошли Клыки собутыльника?В то же время написана "Новая кровь". И как во всех песнях этого периода, в ней явно звучит тема расплаты за вольную жизнь:
Костер как плата за бенефис. И швейцары здесь не просят на чай. Хочешь, просто стой, а нет сил - молись, Чего желал, то получай. Вино, как порох, любовь, как яд. В глазах слепой от рождения свет. Душа - это птица, ее едят. Мою жуют уже тридцать лет.1987 год - это год когда начался новый Кинчев. Это год - когда в рокере проснулся поэт. Наши времена при всей их динамичности - нескорые. Пушкин оду "Вольность" написал в восемнадцатилетнем возрасте. А у нас писателя в 45 лет все еще называют молодым. Многие наши рок-поэты, если позволителен вообще такой термин, именно на подступах к тридцатилетнему рубежу обретали себя в слове. Это можно сказать не только о Кинчеве, но, скажем, и о Гребенщикове, и о Макаревиче.
Костя не раз говорил, что его отношение к слову изменилось после знакомства с Сашей Башлачевым. Несомненно, Башлачев на него повлиял. Есть даже переклички в образах, видимо, неосознанные самим Кинчевым. То есть он параллельность образов в своих и сашбашевских текстах, пожалуй, просто не замечал. Ну, например:
У Башлачева:
Но мы не носим часы.
Мы не хотим умирать.
У Кинчева:
И поэтому я не ношу часов.
Я предпочитаю свет.
У Башлачева:
Мы строили замок, а выстроили сортир.
У Кинчева:
Где сортир почитают за храм, там иду я.
И параллель, так сказать, с обратным знаком.
У Башлачева:
А приглядись, да за лихом - Лик.
У Кинчева:
Где блестят за иконой ножи...
Не знаю, о влиянии ли тут следует говорить, или просто два автора по-разному выразили то, что почувствовали в атмосфере времени. Я думаю, что Саша подтолкнул к более серьезному осмыслению творческого труда, но и Кинчев вырос как художник. Потому что, как ни влияй на человека бесталанного, ничего ведь не получится.
"Вот вышел сеятель сеять: и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы, и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать" (Евангелие от Матфея. Гл. 13). Без доброй почвы ничего не взрастет. На бездарь никто не властен повлиять.
Для меня Кинчев как поэт начинается с января 1987 года, когда он впервые принес мне текст песни "Сумерки". Альбом "БлокАда", вышедший летом 87-го, но включавший песни более раннего времени, уже отмечен несомненными удачами. Я не буду сейчас его анализировать, потому что в свое время рецензия на этот альбом была напечатана в "Музыкальном эпистолярии" в журнале "Аврора", а затем воспроизведена в книге А.Н.Житинского "Путешествие рок-дилетанта". Добавлю только то, что при публикации рецензии было сокращено, изъято. Бог весть, по каким соображениям. Я писала, ссылаясь на отца Павла Флоренского, о "заявленности" альбома. Впрочем, приведу этот небольшой кусок полностью:
"У отца Павла Флоренского меня поразило в свое время рассуждение о "явленности" древних русских икон. То есть они - не просто плод фантазии, воображения иконописца. Тем более не "портрет с натуры". А некий образ, явленный свыше, во сне или наяву, и потому - единственно возможный. То самое иррациональное, что достигается вполне рациональными средствами: вот доска, вот краски, вот руки и глаза мастера. И вот результат не лица - лики, на все времена. Для меня "Блокада" - "явленный" альбом. В нем есть запредельность, выход в четвертое измерение, притом, что он очень земной и сегодняшний. Вот почему так трудно писать о нем".