Как прапорщик запаса Владимир Дмитриевич был мобилизован 21 июля (3 августа). Облачившись в серую пехотную шинель, он отправился со своим полком на север, в Выборг, а его семья вернулась в Петербург. По примеру других светских дам Елена Ивановна занялась тыловой работой, добросовестно, но довольно неумело соорудив собственный лазарет для раненых, надела ненавистную ей серую с белым форму сестры и при этом до слез расстраивалась из-за неэффективности досужего милосердия4.

Когда начался учебный год, в голове у Владимира была одна поэзия. Не проходило и дня, чтобы он что-нибудь не сочинял. Одно короткое и «чудовищное» стихотворение о «первом из залитых лунным светом садов с эпиграфом из „Ромео и Джульетты“» было переплетено в нарядную лиловую обложку и подарено нескольким друзьям и знакомым. Судя по единственной строчке, запомнившейся Набокову («Над рододендроном вьется она»), лепидоптерология проникла в его стихи уже в ту раннюю весну его длинной литературной карьеры5.

Возможно, именно весной 1915 года Владимир после экзаменов принял участие в недельной поездке в Финляндию, организованной училищем. Каждый год в мае тенишевцы участвовали в подобных тщательно подготовленных экскурсиях, которыми славилось училище. Пока война не ограничила географию поездок, один класс, бывало, отправлялся на Волгу, другой — в Новгород, а третий, младший, мог просто посетить какой-нибудь из петербургских музеев. В тот год пришла очередь Набокову увидеть Финляндию; группа, составленная из учеников двух классов, на поезде доехала из Петрограда до Иматры, где вода в озере словно бы поднимается до уровня глаз, а потом по рыжевато-серым скалам выливается водопадами, прокладывая себе путь к Ладожскому озеру. Пешком и на пароходе мальчики добрались до самого центра озерного края Саймаа, где на фоне озер и лесов выслушали познавательный рассказ о жизни и обычаях финнов. Набокову групповой духовный подъем мало понравился: «Это было чудовищное, чудовищное путешествие. Поистине чудовищное. Помнится, впервые за свою более или менее сознательную жизнь я провел целый день без ванны. Это было ужасно. Мне казалось, что я весь в грязи. Судя по всему, никого, кроме меня, это не заботило». Еще больше волновало его то, что рампетка, захваченная им, оказалась практически бесполезной в это время года далеко на севере. Хотя возглавлял поход учитель естествознания, его раздражал интерес юного Набокова к лепидоптерологии: «Ему бы радоваться, что есть в его группе мальчик, знавший все о бабочках. Но он был недоволен. Все было бы ничего, если бы я был группой ребят, собирающих бабочек. Один же подросток, одержимый коллекционированием бабочек, — нет, это ненормально»6.

В мае полк В.Д. Набокова перевели в Гайнаш на Рижском заливе. Тяжесть разлуки с мужем Елене Ивановне немного облегчала компания Евгении Гофельд, к концу 1914 года сменившей мисс Гринвуд, последнюю из английских гувернанток Ольги и Елены. Евгения Гофельд будет рядом с Набоковыми в Петрограде, Ялте, Фалероне, Лондоне, Берлине и Праге, станет ближайшей подругой Елены Ивановны и главной ее опорой в нищете и одиночестве эмиграции. Даже в это первое лето у Набоковых она продемонстрировала преданность семье, ежедневно поджидая почтальона на крутом берегу возле мельницы и самых старых в парке кустов сирени, чтобы как можно быстрее доставить Елене Ивановне письма от мужа7.

В жизни Владимира лету 1915 года суждено было стать переломным, но началось оно довольно неудачно. Он заметил, что шофер оставил красный автомобиль с невыключенным мотором у гаража, который находился под одной крышей с огромной вырской конюшней. Через минуту юный искатель приключений вместе с машиной оказался в ближайшей канаве. Набоков уже начал лысеть и ему исполнилось пятьдесят, когда он предпринял вторую попытку сесть за руль, которая окончилась почти столь же плачевно, как и первая8.

Кроме того, он провел часть лета в постели, в тифу, при нем неотлучно находилась сиделка, выписанная из Петербурга. Постепенное выздоравливание было для него воздушной, медленно-дремотной негой. Лежа в постели и слушая щебетанье птиц, далекий лай собак, скрип водокачки, он погружался в сладкий туман грез, представляя себя влюбленным. В то лето его мечты сбылись9.

Он еще не встретил ее, но она уже высмотрела его, высокого, худого юношу с темно-русыми волосами и быстрой летящей походкой, со своего древа познания. В начале лета к Набоковым зашел восемнадцатилетний Вадим Шульгин: он предложил Владимиру войти в футбольную команду, которая организовывалась в Рождествено, и просил разрешения провести дружеский матч с командой из Сиверской на набоковском лугу. Владимир вместе со своим учителем Сахаровым ездил на дачу Шульгиных, чтобы передать согласие родителей на проведение матча, но сам участвовать в нем отказался. Он не знал, что высоко на яблоне сидела пятнадцатилетняя сестра Вадима, Валентина, и подглядывала за красивым шестнадцатилетним юношей10.

Она была Валентиной Евгеньевной Шульгиной на пунктире бланков, «Тамарой» — в его автобиографии, «Машенькой» — в его первом романе, а у него на устах — всегда «Люсей»11. Набоков запечатлел свою первую любовь с нежнейшими деталями: сначала только ее имя, появлявшееся на стенах и заборах Выры и Рождествено (она писала или вырезала его сама), которое он находил в разных местах, словно сама судьба предупреждала его о ее появлении, затем первая встреча с ней в березовой роще — она была в компании с двумя другими — не столь прелестными — грациями, подругой и сестрой, благотворительный концерт в риге, где оперный бас из Петрограда лишь изредка отвлекал его от созерцания ее горящего татарского глаза, смуглоты щек, обнаженной шеи, темного блеска волос, те вечера, когда он, выследив, где она живет, кружил у ее дачи верхом или на велосипеде.

И вот, «9 августа 1915 года, если быть по-петрарковски точным, в половине пятого часа прекраснейшего из вечеров этого месяца», он, увидев, как она с подругами входит в радужную беседку старинного вырского парка, последовал за ними и впервые решился заговорить с ней. Он проводил ее и ее подруг до села и условился с ними, что на следующий день повезет их всех на лодке. Люсины спутницы тактично ретировались, — она явилась одна, и любовная лодка была спущена на воду12.