В ответ Суворин со страниц «Нового времени» заявил, что никакого вызова он вообще не получал, поскольку был нарушен дуэльный кодекс. Однако Владимир Дмитриевич располагал письменным ответом Суворина с отказом принять «Ваш вызов», который он и напечатал в «Речи», заметив, что, очевидно, нет смысла вновь вызывать Суворина, ибо тот, не согласившись поместить опровержение, сам нарушил кодекс чести50.

Владимир-младший, никогда не читавший газет и не заметивший ничего необычного в поведении отца, не ведал о происходящем — хотя он и обратил внимание на то, что отец в эти дни занимался фехтованием не со своим обычным французским тренером, но с еще более знаменитым специалистом. Но вот в воскресном номере «Нового времени» от 23 октября постоянный автор стишков на злобу дня расписал историю дуэльного вызова, стараясь представить В.Д. Набокова в смешном виде. На следующий день в школе Владимир перехватил экземпляр еженедельника, ходившего по рукам и вызывавшего ухмылки его одноклассников. Из весьма гладких стишков он понял лишь, что его отец может погибнуть — возможно, уже погиб — на дуэли. Остаток дня в школе он провел в мучительном напряжении, переживая все нюансы отношений с отцом, — оттенки, недоступные тем, кто видел Владимира Дмитриевича лишь как общественного деятеля: гордость безоговорочная и беспредметная («человек, лучше которого нет в мире», — думает Путя, герой рассказа, в основе которого лежит этот эпизод), чувство, что в какой бы ипостаси ни выступал его отец — редактора, криминалиста, оратора, члена комитета, — они с ним всегда связаны, и посреди любого из этих занятий, столь чуждых сыну, отец мог подать ему знак принадлежности к детскому миру, в котором они были заодно51.

Вернувшись домой к вечеру, Владимир с порога услышал доносившиеся с лестницы голоса родителей и дяди Николая Коломейцева и сразу понял, что дуэли не будет, что противник извинился, что «мир мой цел». И тогда наконец самообладание, которое он сохранял целый день, ему изменило и он не смог сдержать горячие слезы.

В автобиографии Набоков замечает, что до гибели отца было еще целых десять лет, но «ни тени от этого будущего не падало на нарядно озаренную лестницу петербургского дома, и, как всегда, спокойна была большая прохладная ладонь, легшая мне на голову, и несколько линий игры в сложной шахматной композиции не были еще слиты в этюд на доске» 52 . Здесь Набоков рассматривает внезапную гибель отца как некую сложную шахматную композицию, придуманную судьбой, и, по сути дела, одна из главных структурных особенностей «Других берегов» и «Память, говори» — это целый ряд предвидений рокового выстрела, что создает жуткое ощущение предрешенности. Как мыслитель, Набоков всегда выслеживал коварную судьбу, непостижимое противоречие между непредвиденностью события и тем светом, который оно отбрасывает, уже случившись, назад в прошлое, превращая прежде ничего не значившие эпизоды в неудачные попытки или необходимые приготовления к тому, что теперь уже стало очевидным. Как мемуарист и как сын, он вновь и вновь намекает на смерть отца, но он не в силах прямо взглянуть на нее и переводит эти намеки на язык шахмат и судьбы из любви к шахматным задачам и из преклонения перед судьбой, что — помимо многих других интересов — объединяло их с отцом [35] .

Следуя примеру отца, который фехтовал и боксировал, Владимир начал учиться английскому и французскому боксу еще за несколько лет до школы, чтобы никого не бояться и в случае чего защитить свою честь. На школьном дворе эти уроки ему пригодились. Григорий Попов, школьный силач, которого много раз оставляли на второй год, был грозой всего класса. Гориллообразный, всегда сопровождаемый тяжелым запахом, мрачно взирающий на непонятный ему мир, он был единственным человеком, которого Набоков когда-либо боялся, — до первой драки. Однажды учитель географии Николай Ильич Березин неожиданно сообщил всему классу, что он берет уроки бокса у того же тренера, что и Володя Набоков. На перемене Попов процедил с ухмылкой: «Ну-ка, посмотрим, как ты боксируешь». После этого Попов нанес своему младшему сопернику удар в живот, на который тот ответил прямым левым, до крови разбив нос. И хотя Попов продолжал задирать Набокова, чувство удовлетворения осталось. Володя даже вошел во вкус и с наслаждением дрался на кулаках с тремя главными школьными хулиганами. Уступая им в силе, он мог использовать техническое превосходство, чтобы защищать «из спортивного щегольства» более слабых товарищей, вроде Николая Шустова, мешковатого, со странным прищуром мальчика из бедной семьи, сильное заикание которого вызывало всеобщие насмешки. Здесь Набоков еще раз заслужил упреки в нонконформизме: он дрался на английский манер — наружными костяшками пальцев, а его соперники — по-русски, нижней стороной кулака53.

Набоков признавался, что даже в зрелом возрасте видел Попова в кошмарных снах и тем не менее считал его довольно добродушным парнем. После всех боев, которые они провели, Попов, как ни странно, начал вдруг выказывать страстное восхищение Набоковым как вратарем и «досаждал мне своей дружбой гораздо сильнее, чем враждебностью»54. Однако у Набокова были и настоящие друзья — двое особенно близких, — которых он сам себе выбрал и встречи с которыми во взрослой жизни оказались куда более желанными.

Одиннадцатилетний армянин Самуил Кянджунцев считался в классе гением. Самый добрый, по мнению Набокова, мальчик в школе, он был способен и на грубоватую выходку. Когда выяснилось, что скелет, стоявший в «физическом» классе, — девичий, Кянджунцев отказался от девиза мастурбатора «каждый мужчина есть собственная женщина» и объявил о своей любви к этому скелету. Толстый, ленивый, он к шестнадцати годам напрочь утратил свой блеск 55 .

Ближайшим другом Набокова был мальчик по имени Самуил Розов, «маленький, хрупкий парнишка с красивыми чертами лица и сердцем льва. Помню, как в изумлении уставился на него наш самый первый хулиган, стоявший как скала под ударами кулачков Р(озова). Он был первым учеником класса и великодушно всем нам помогал, разъясняя трудности, особенно по математике. Мы с ним обсуждали Чехова, поэзию и сионизм» [36] 56 . Набоков немного завидовал положению Розова как веньямина училища: все любили его, а он относился к этому спокойно и, казалось, не замечал. Чувствительный идеалист, Розов разделял набоковское ощущение тайны жизни и отличался такой же острой наблюдательностью. Он особенно ценил набоковскую способность с улыбкой смотреть на людей и видеть их такими, какие они есть: «Для тебя не существовала классификация: Кянджунцев — армянин, Розов — еврей, Неллис — немец. Они все отличались только своими личными характерами, а не какими бы то ни было ярлыками» 57 . Не менее проницательным был взгляд Набокова на учителей. Он мог быть нетерпимым и неумолимым: он десятилетиями помнил учителя, который недолго и весьма неудачно преподавал у них историю искусств и невежественно рассуждал об «утонении колонн». Когда учитель географии попытался написать на доске слово Нил (Nil) латинскими буквами, Владимир демонстративно приписал недостающую букву «е», когда тот на минуту вышел из класса. Товарищи укоряли его за то, что он унизил учителя, но он стоял на своем [37] . Березин, автор популярных книг о путешествиях («Китай: страна восходящего солнца» и т. д.), был человеком самоуверенным и надменным, дразнить которого было одно удовольствие. Однако Набоков остался в стороне, когда весь класс, пользуясь слабохарактерностью другого учителя географии — Николая Мальцева, «жалкого человечка», травил его до тех пор, пока он не отходил к окну и стоял там со слезами на глазах, водя пальцем по стеклу, словно обиженный ребенок. Любимым учителем Набокова был известный историк Георгий Вебер — невысокий, сдержанный человек в неизменном старомодном пенсне, неизменно поглаживающий острую бородку, он знал все на свете и был «лучшим преподавателем истории из всех, кого я встречал за свою жизнь в разных колледжах и университетах мира» 58 .

Заканчивался учебный год, и с рева мотора начиналось лето: Набоковы выезжали в Выру на своем мощном красном «торпедо-опеле» с открывающимся верхом, который лихо гнал со скоростью 70 километров в час второй шофер Пирогов. Как будет вспоминать Набоков, «самая суть летней свободы — бесшкольности, загородности — остается в моем сознании связанной с экстравагантным ревом мотора, высвобождаемым открытым глушителем на длинном, одиноком шоссе». Хотя транспорт, на котором добирались в Выру, был современным, само поместье, как ни странно, в некоторых отношениях оставалось старомодным. Елена Ивановна хотела сохранить здесь обаяние прошлого, и поэтому в доме даже не было электричества59. Не удивительно, что в потерянном раю Адиного Ардиса и Антитерры электричество запрещено, а по одной и той же дороге едут маленький красный автомобиль и старинная коляска.

В то время лето означало игры, пикники, именины и чары бабочек и странно звонкие крики крестьянских девушек, купающихся в Оредежи. А однажды, когда погоня за «черными» аполлонами завела Владимира в заросли у самого края реки, он увидел картину, которая долго тревожила его: всего в нескольких метрах от него Поленька и еще три-четыре подростка полоскались нагишом у развалившихся свай на месте старой купальни60.

Примерно до четырнадцати лет Владимир — если только он не читал, не писал стихи и не обследовал поместье — «большую часть дня» рисовал или писал красками, например, кроны деревьев в оранжевом закатном свете с балкона вырского дома61.

Поскольку предполагалось, что он со временем станет художником, ему продолжали давать уроки рисования и в Петербурге [38] . Около 1910 года мистера Куммингса, старого учителя рисования Елены Ивановны, сменил Яремич, которого Набоков охарактеризовал как «известного „импрессиониста“ (так их тогда называли)», чья манера в высшей степени претила юноше с его маниакальным стремлением к точности. Намного более подходящим оказался знаменитый Мстислав Добужинский, мастер изящной линии, сделавший для Петербурга то же самое, что Каналетто для Венеции или Беллотто для Вены. Примерно с 1912 по 1914 год он давал Владимиру уроки на piano nobile в доме номер 47 на Морской: «Он заставлял меня по памяти сколь возможно подробнее изображать предметы, которые я определенно видел тысячи раз, но в которые толком не вглядывался: уличный фонарь, почтовый ящик, узор из тюльпанов на нашей парадной двери». Набоков признавался, что, хотя он обладал воображением художника, ему не хватало техники, чтобы его выразить, и это подтвердил Добужинский: «вы были самым безнадежным учеником из всех, каких я когда-либо имел». Однако уроки зрительной точности и композиционной гармонии, которые преподал Добужинский, немало пригодились Набокову, когда он начал писать прозу 62 .