— Мы из плена, мы — свои! — затараторили обрадованно в кабине, высовывая головы через рамы.

Откуда-то из-под правого мотора невидимый серьезно спросил:

— А ругаться по-русски можете?

В ответ услышал такую непечатную тираду, которую ни один немец не способен произнести.

— Тогда ясно! — у фюзеляжа выросла фигура с автоматом. — Давай один на переговоры.

— Звездочка на шапке — наша! Айда, братцы! — крикнул Девятаев с «командного пункта». — Вылезайте, черти полосатые!

Да, полосатые… Всего несколько часов назад, перед утренним рассветом, один из них — пленный с лагерным номером 11189 — увидел на посвежевшем небе заветную звездочку и торопливым словом «Сегодня!» растревожил других… Потом они засыпали бомбовые воронки на рулежной полосе — на этот раз готовили ее для себя. Каких-нибудь два часа назад они с номерными знаками на полосатых арестантских робах старательно расчищали заброшенный капонир, разводили костер для вахмана… Сегодня «политикану» оставалось «два дня жизни»…

И теперь, выползая из разбитого «хейнкеля», они, падая, спотыкаясь от изнеможения, бежали навстречу русским солдатам.

— Братцы! Свои! Наши! Мы — из плена!..

Солдаты подхватили на руки худых, костлявых, плачущих от счастья людей, понесли к себе, в тепло и уют…

В штабе летчик по-уставному взял руки по швам:

— Старший лейтенант Девятаев явился для прохождения дальнейшей службы!

Майор, командир стрелкового полка, молча обнял летчика за худые костлявые плечи. Осторожно, боясь причинить боль, пожал худую, исцарапанную ладонь.

— Видать, в рубашке родился ты, старшой. На восемь километров после линии фронта «фрица» мы заманили. А через пару верст наготове стоят зенитки…

На этом радостном, победном моменте, пожалуй, можно бы и закончить повествование о неслыханном перелете мятежного экипажа, про который позднее будет сказано: «Вы показали, что в каких бы условиях ни находился советский человек, он всегда останется советским человеком», а солдат напишет стихи:

Но, думается, читателю небезынтересно узнать, как сложились судьбы героев этого документального рассказа, что произошло на Узедоме после захвата пленными модернизированного бомбардировщика «Хейнкель-111».

После войны Девятаев вернулся в Казань, стал работать в речном порту. И однажды под вечер домой к Михаилу Петровичу пожаловали журналисты. Он впервые встретился с корреспондентами, и это несколько обескуражило капитана рейдового буксирного, неказистого теплохода. Капитан считал, что в газетах пишут только о выдающихся людях и событиях.

— Что вы! — искренне возразил он. — Мы — подсобная служба. Баржи переставляем, плоты подтягиваем. Писать не о чем, не заслужили.

— Насколько нам стало известно, вы улетели из плена на фашистском самолете…

— Ну, то дела давно минувших дней, — грустно ответил Девятаев. — И кому полагается, те об этом хорошо знают…

— То — другое дело. Вы нам расскажите.

Девятаев отмахнулся:

— И вспоминать не хочется… Кому надо было, я десятки раз повторял одно и то же. — И предложил: — Выпьем лучше чайку. Густой, ароматный.

— С удовольствием.

Присели за стол. Узнав за чаем, что один из журналистов был летчиком в Испании, Девятаев сразу оживился:

— Боброва, случаем, не знавали?

— Владимира Ивановича? Еще бы!.. Сбил там, помнится, тринадцать «фиатов» и «юнкерсов».

— Так он же мой командир! — привстал от неожиданности Михаил Петрович. — Мы же кровные побратимы.

— Как?

— Когда в сорок первом меня ранили, он пол-литра своей крови мне отдал.

И журналисты «вытянули» рассказ из волжского капитана. Они просидели у него за остывшим чаем далеко за полночь.

Через несколько дней пришли снова:

— Да вы знаете, Михаил Петрович, что вы за человек: вам Золотая Звезда полагается, не меньше! Мы смотрели документы. Теперь будем писать.

— Вот это зря.

— Почему?

— Во-первых, никакого героизма. Давайте обойдемся без громких слов. Во-вторых, вы должны знать, что меня спрашивали: «Зачем тебе дали самолет, с каким заданием летел?..»

— Но ведь это несправедливо! Сейчас другое время.

— В-третьих, — Девятаев стоял на своем, — никто такого не напечатает.