— А вот другой случай.

Однажды рано утром поступил приказ: взять деревню.

А ночью была очередная высадка нашего десанта. И вот один лейтенант приземлился не совсем удачно — запутался в стропах в деревьях. Пока возился с парашютом и лыжами, товарищи его ушли. Плутал он, плутал, вышел к деревне. Обошел ее — никого. Зашел в крайнюю избу. Натоплено. Но никого нет. Решил подождать. Сел на лавку да и уснул в тепле.

Ранним утром мы ворвались в ту деревню без единого выстрела. И что оказалось: немцы ночью ушли. Выходит из своей избы лейтенант-десантник. Смотрит на нас. Мы — на него. «Где немцы?» — «А где немцы?»

Тогда мы кинулись в соседнее село. Немцы нашего нападения не ждали. Выбили мы их. И захватили там шестиствольный миномет. В нем был один снаряд. Потом на самолете эту установку вместе со снарядом отправили через фронт в Москву. Шестиствольный миномет, прозванный нашими бойцами «скрипачом», тогда на фронте был еще диковинкой. Стрелял он огромными снарядами, похожими на ракеты наших «катюш». Мы его боялись. Правда, наша «катюша» была все же лучше. Но по нас-то стреляли «скрипачи». Не дай бог попасть под его огонь.

Кстати, в том последнем батальоне, сформированном майором Бойченко для охраны аэродрома, тоже были десантники. Внешне они к тому времени ничем от нас, кавалеристов, не отличались. Все были оборванные, голодные, истощенные.

— Вскоре неподалеку от нашего аэродрома в деревне появились какие-то люди. Мы прислушались: вроде немцы. Мы — к командиру: «Нас окружили?»

Майор Бойченко послал меня и еще одного сержанта, Хомякова, в разведку, узнать, кто в деревне.

Пошли мы с Хомяковым к той деревне. У Хомякова был трофейный бинокль. Я и без бинокля увидел: на огородах стоят какие-то люди, по виду и осанке — немцы. Хомяков посмотрел в бинокль и говорит: «Наши». Посмотрел в бинокль и я: «Какие наши? Немцы». А он мне опять: «Наши».

Стали мы подходить ближе.

Шли, шли, остановились. Как будто что-то почувствовали. Бывает на фронте такое — почувствуешь вдруг опасность. Объяснить невозможно. Стоим. И вдруг пулемет как даст очередью! Мы залегли. Пуля попала мне в ногу — в правую стопу навылет. Сразу полсапога крови. Я в горячке вскочил, побежал. Снова очередь. Я пополз. А ползти пришлось в горочку. Пулеметчик меня видит на моем пригорочке как на ладони. Но видимо, убивать меня он не хотел. Прижимал к земле. А другие немцы уже бегут, обходят меня. Понял я: хотят взять живым. Страшно стало. Эх, как я пополз!

Немец из пулемета бьет поверх головы. Я плотнее прижимаюсь к земле — и вперед! Вот где я научился как следует ползать по-пластунски. Это точно. Никакой сержант так не научит. Перевалил я через пригорок, вскочил и побежал. Впереди за речкой, вижу, залегли наши пулеметчики. Машут мне: мол, отклонись в сторону! Дело в том, что я бежал прямо на них и оказался на одной линии со своими преследователями. Пулеметчики не могли стрелять. Я сразу метнулся к речке, в сторону. Наши, слышу, ударили сразу из двух пулеметов. Немцы сразу повернули.

Пришел я в лазарет, говорю врачу: «Помоги мне чем-нибудь». — «А чем я тебе помогу? Видишь, ничего нет. Ни бинтов, ни медикаментов», — отвечает. «Да хоть отрежь мне пальцы. Болтаются…» — «У меня, — говорит, — нечем тебе пальцы резать. Даже топора нет». Нагнулся, посмотрел: «Ничего тебе отрезать не надо. Заживет». Тогда я стал перевязывать себя сам. И остался в лазарете.

А в то время мы уже голодали. Питались в основном травой. Офицеров штаба уже отправили. Самолеты больше не прилетали. Чего мы там ждали, не знаю.

Через несколько дней немцы, видимо, усилились и начали окружать наш аэродром. Но мы их не подпускали. Держали на расстоянии.

2 июня меня ранило. А дней через десять — пятнадцать пришел в лазарет батальонный комиссар Глушко. Все эти дни — одна трава. А до этого давали по ложке ржи в день. Комиссар посмотрел на нас и приказал выдавать по ложке ржи. Получал свою «ржаную» пайку и я. Но вскоре ее лишился. Пришла помощница начальника лазарета, женщина. А у меня в ране уже черви завелись. И когда только успели? Я вроде мух отгонял, не подпускал к ране. Видать, когда-то задремал…

Она подошла ко мне. Стала делать перевязку. Черви-то уже из-под бинтов ползут. Размотала бинт, покуда можно было. Конец бинта присох. Она взяла и дернула его с силой, чтобы отодрать. У меня в глазах потемнело. Я и выругался матерщиной. Она пошла и пожаловалась командиру батальона. Майор Бойченко наложил на меня дисциплинарное взыскание: на трое суток лишил пайки ржи. Хорошо, думаю, хоть со своим наганом ко мне разбираться не прибежал. Когда медсестра узнала, как меня наказали, пришла, стала сожалеть, что пожаловалась майору. «Ладно, — говорю, — поздно теперь извиняться».