А на другой стороне уже и наши.

Не упомню теперь, кто нас встретил, то ли бойцы 33-й армии, из тех дивизий, которые остались держать фронт по Угре и Воре, то ли части 43-й. Там у них был стык.

Нас потом долго проверяли. Проверка шла месяца два. Тогда еще с группой Ефремова существовала связь. О нас запрашивали туда, под Вязьму, в окруженную группировку. Видимо, информация пришла положительная.

— На фронте все, бывало, выменивали друг у друга. Кто трофейный «парабеллум» на портсигар, кто сапоги на валенки, а кто шило на мыло. Лишь бы поменяться. А вот когда мы из-под Вязьмы на прорыв пошли, тут патроны в цене поднялись. Боеприпасов-то у нас совсем мало осталось. Наша 33-я к тому времени уже больше двух месяцев в окружении была. Самолеты уже не прилетали — аэродромы распустило. Апрель! А прорываться предстояло с боем. И тут всем стало понятно, что каждый патрон — это шанс на жизнь. За один патрон можно было выменять хорошую шапку, за обойму — шинель! А за гранату — сапоги. Сапоги особенно в цене были. Пообносились мы, оборвались. Да и весна опять же наступила, вода пошла, а мы все еще по-зимнему обмундированы, в валенках ходим. Помню, хлюпаем по воде… Ночами, правда, подтягивало. Но в мороз в мокрых валенках было еще хуже! На прорыв когда пошли — хрип, кашель… Шли с каким-то не то ревом, не то стоном.

Лежали потом наши ребята на пригорочке… Кто в сапогах, кто в валенках… Почти все полегли во время прорыва. Прорывались несколько дней и ночей. И почти все время шел непрерывный бой.

— Вышли мы из окружения из-под Вязьмы. Вместе с нами шли артиллеристы, весь расчет. Всегда вместе держались. Командовал ими сержант, уже в годах. Они его слушались беспрекословно, по имени-отчеству звали.

Когда вышли, сержанта того сразу забрали. И — под трибунал. Где орудие? Почему бросили? Военный трибунал рассмотрел дело и пришел к выводу, что командир расчета проявил трусость, бросив на поле боя исправное орудие…

Я видел, как его расстреливали. Мы, человек десять, стояли на опушке леса. Артиллериста поставили к березе. Вышел офицер НКВД, вытащил из кобуры новенький ТТ и выстрелил сержанту в затылок. Тело оттащили, стали закапывать.

Вот и вышел из окружения… Вывел людей… Если бы погиб во время прорыва, домой послали бы извещение: пал смертью храбрых…

— В окружении я был дважды. На войне хуже доли нет у солдата, чем оказаться в окружении.

Когда немец нас обошел с флангов, мы заняли круговую оборону и какое-то время отбивались. Проход для отступления еще был. Но не было приказа на отход.

Бой шел кругом. И со стороны фронта, и в тылу. Это страшно. Когда тыла нет, когда неразбериха, когда связь нарушается и приказы не доходят…

Начали выходить. Артиллерия и мы, две минометные роты. Артиллеристы успели выйти, а мы, минометчики, оказались отрезанными. Всё, немцы замкнули кольцо. Начали нас добивать в котле.

Помню, пошли они на нас в атаку. Прорвались через линию заградительного огня. Из минометов вести огонь уже бессмысленно. Вижу, бегут двое. Но бегут не прямо на нас. Я лежал с винтовкой. Прицелился, выстрелил. Немец, в которого я стрелял, тут же сунулся за камни. Попал я в него или нет, не знаю.

Мы не удержались, начали отходить. Дело-то, видим, совсем плохое. Умирать страшно. Отошли метров на сто. Остановились. Командир роты, младший лейтенант, мне говорит: «Прокофьев, давай становись здесь». А сами, гляжу, собираются уходить дальше. Куда ж мне, думаю, с винтовкой против такой лавы немцев? Нет, думаю, я пойду вместе со всеми. На войне хуже всего оставаться одному.

Когда отошли дальше — а голодные! жрать охота! — вызвал меня комиссар: «Прокофьев, давай возьми кого-нибудь из бойцов и сходи на наши позиции. Забери у убитых комсомольские билеты. Заодно возьми хлеб в нашей землянке. Буханка там осталась». Хлеб, правду сказать, меня и соблазнил. Комиссар знал, чем взять голодного солдата. На то он и комиссар…

Наших там погибло много. Два сержанта, много бойцов. Приказал нам комиссар забрать у убитых и оружие. Вооружены мы были хорошо. У меня, наводчика минометного расчета, был пистолет ТТ, две гранаты РГ, две Ф-1.

Пошли. Пробрались тихо. Со мной шел Зыбин, тульский. Бывалый солдат, в финскую еще воевал. Мне с ним было не так страшно.

Пришли. Немцев нет. Отыскали землянку НП командира роты. «Зыбин, — говорю, — лезь в землянку. Посмотри получше, там где-то должна быть буханка хлеба». Полез мой Зыбин. Кто за буханкой не полезет? И вскоре оттуда говорит: «Нет тут никакого хлеба».

Поняли мы с Зыбиным, что нас попросту обманули. Никакого хлеба в землянке и не было. И откуда ему там быть, если ничего из продовольствия нам уже которые сутки не доставляли?

Рядом с землянкой был сделан шалаш. Я заглянул и туда. Гляжу: в шалаше сидит человек, весь в крови, и лопочет что-то непонятное. Я даже испугался, когда увидел его. Это был старшина соседней роты. Эх, думаю, вторая рота, мать вашу!.. Довоевались, старшину своего раненого (бросили!.. «Зыбин, — говорю, — смотри, тут человек живой есть». Собрали мы оружие, у убитых забрали комсомольские билеты и документы. Подняли старшину и пошли.

Так мы и вернулись назад: с документами, с оружием, со старшиной — и без хлеба. Кто-то из наших дурачков Зыбину: «Зыбин, а хлеб что же, сожрали, что ли? Хлеб где? Комиссар же сказал, целая буханка была». Меня не спрашивали, меня побаивались. А Зыбин поменьше меня ростом был и характером поспокойней. Мы в окопе лежали, уже свечерело, темно, не видно, кто это у Зыбина допытывался про комиссарову буханку. Я поднялся, говорю: «Ну, иди сюда, отломлю тебе от комиссарской пайки!» Никто не встал. А мне так хотелось кому-нибудь в морду дать! Хлеба ему захотелось…