Как-то вечером Штернберг зашёл в крайнюю из этих келий. Обитателя — вернее, обитательницу (и почему он до сих пор думает о ней как о бесполом кацетнике?) его визит не удивил: все комнаты курсантов периодически проверялись эсэсовцами. При появлении офицера-преподавателя полагалось вставать — и девушка равнодушно, без спешки, поднялась, вытянув руки по швам.

— Садитесь, — кивнул Штернберг.

Она опустилась обратно на кровать, а Штернберг сел у стола, на единственный в комнате стул. Три недели, проведённые в школе, явно пошли на пользу этой несчастной девчонке, и Штернберг лишь сейчас в полной мере оценил произошедшую с ней перемену. Обычно он видел её либо низко склонившейся над столом в дальнем конце аудитории, либо тихо, слегка прихрамывая, бродящей по монастырскому двору в часы официально дозволенной прогулки: узкая сутулая спина, сведённые не то ознобом, не то унынием плечи, голова с сеткой тонких белых шрамов, густо опушённая русой темнотой пробивающихся волос. Лица он не видел. Лицо он сумел разглядеть лишь сейчас — и насколько же оно было не похоже на то, что, помнится, предстало перед его глазами в лагере. Опухоль от ударов спала, коросты сошли, и оказалось, что у этого маленького чудовища — необыкновенно миловидное девичье личико, эльфовое, очаровательно скуластое, с редкостным, кошачьим разрезом больших затенённых глаз. И почему ее в лагере считали уродиной? Скорее всего, из-за постоянных побоев. Слышал он о таких девушках, которые нарочно каждый день попадаются под плётку надзирательнице, чтобы выглядеть как можно не привлекательнее для эсэсовцев. В портретном ракурсе три четверти опустив долу длинные тёмные стрелы густых ресниц, она сидела неподвижно, не поднимая глаз, и в бесформенном костюме, скрадывавшем фигуру, с коротким ёжиком волос была похожа на очень хорошенького тринадцатилетнего мальчика. Для курсанток надо заказать что-нибудь более женственное, мельком подумал Штернберг, эти балахоны безобразны и слишком отдают лагерем. Девушка чувствовала, что он её рассматривает, и её это сильно смущало, сердило, пугало. Здесь не требовалось чтения мыслей — достаточно было взглянуть, как её пальцы нервно теребят край солдатского одеяла.

— Вам не следует меня бояться, Дана. Я вам ничего плохого не сделаю.

Так она и поверила. Интересно, помнит она что-нибудь о процедуре ментального взлома? Очевидно, нет, и это хорошо. Иначе она боялась бы его до истерики.

— Посмотрите-ка на меня.

Она посмотрела. Нет, глаза не пустые — значит, всё было сделано в меру. Он уже знал, что от ярости эти её незабываемые эльфьи глаза вспыхивают ядовитой зеленью, — а сейчас они были осенне-лесного, серо-зелёного с рыжинкой цвета. Штернберг довольно улыбнулся: надо же, его ручной монстр будет премиленьким. Приятный сюрприз. Ему нравится всё красивое.

Девушка истолковала его улыбку превратно: подобралась и посмотрела на открытую дверь.

— Я полностью отдаю себе отчёт в том, что моя физиономия — далеко не самое приятное зрелище в округе, но это ещё не повод шарахаться от каждой моей ухмылки, — тихо произнёс он. — Может, я всего-навсего хочу казаться любезным — вы допускаете такую вероятность?

Девушка хмуро покосилась на него с гримасой, которую Штернберг расценил как демонстрацию самого едкого отвращения. Как скверно, что нельзя услышать её мыслей. Знать бы, как следует вести себя с ней, чтобы ментальная корректировка наконец проявилась.

— Я задам несколько вопросов и больше пока не буду вам докучать, договорились? Только вы не молчите. Почему на занятиях вы упорно игнорируете инструкторов и вообще всех вокруг? С вами тут плохо обращаются? На вас кричат, вас оскорбляют? Или, может быть, кто-нибудь здесь вас ударил?..

Девушка не ответила. Он терпеливо ждал. Когда тишина в комнате стала совсем невыносимой, девушка слегка мотнула головой из стороны в сторону.

— Ну, вот видите, нет. Вам неинтересно то, чему пытаются вас научить? Или вы всё это уже знаете?

На сей раз никакой реакции.

— Ладно, зайдём с другой стороны. Вы хотите обратно в лагерь? Вы соскучились по обществу подонков вроде незабвенного оберштурмфюрера Ланге? Вам не хватает острых ощущений?

Девушка снова помотала головой. На него она не смотрела.

— Тогда почему вы не желаете учиться? Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, любая учёба куда приятнее строительства дорог, уборки полей или чем вас там ещё развлекали Зурен и компания…

— Нас водили на завод, — пробормотала девушка, по-прежнему не поднимая глаз.

— Очень приятно услышать ваш голос. Значит, на завод. Вам там так понравилось, что вы хотели бы туда вернуться?.. Нет? В таком случае, — Штернберг передвинул стул и сел прямо напротив низко склонившей голову девушки, — в таком случае объясните мне, Дана, почему прошёл уже без малого месяц, как вас сюда привезли, а вы не преуспели ни в чём, кроме отъявленного безделья?

Молчание.

— Напоминаю, бездельников здесь не держат.

Молчание. Господи, подумал Штернберг, да уж лучше бы она карикатуры на офицеров-преподавателей рисовала, вроде тех, что тут малюет одна её товарка по Равенсбрюку. Лучше бы еду из столовой таскала, на чём они все тут попадаются — будто их плохо кормят, — все, кроме неё. Письма бы писала. Свидания бы выпрашивала — свидания дозволяются, у многих женщин в деревеньке под монастырём живут освобождённые из концлагерей дети… А то ведь ничего человеческого.

— Вам абсолютно всё равно, что с вами будет? — Штернберг наклонился, заглядывая в её лицо. Она отвернулась.

— Сядьте же, наконец, прямо.

Девушка покорно выпрямилась, но глядела ему под ноги.

— Вам неприятно на меня смотреть? Я вам так противен? Вам больше противна моя физиономия — или мой мундир? Хотите, я буду приходить на занятия в штатском костюме? Специально для вас.

— В вашем гестапо больше дел никаких нет, кроме как приставать к каждому кацетнику? — спросила она тихо и зло.

— Я не гестаповец, Дана. А вы уже не кацетница.

— А разве вы тут не новую породу полицаев выводите? Штернберг бархатно рассмеялся.

— Нет, подобной ерундой мы не занимаемся. Кто у вас в группе распускает такие симпатичные слухи?

— Чего вам опять от меня надо? — помолчав, спросила она, такая ершистая и колючая, что чудилось, вот-вот снова укусит. Её явно мучило непонимание того, почему этот эсэсовский чин битый час сидит тут перед ней и чего-то терпеливо допытывается. Ей, похоже, было бы куда спокойнее, если б её просто-напросто побили да отвели в карцер. Наверное, она вовсе не привыкла к какому-то особому — да вообще к любому — вниманию или же очень боится внимания, подумал Штернберг. И, кажется, на ментальную корректировку рассчитывать, увы, не стоило…