Светлые волосы Астрид были туго заплетены и сколоты в прическу; ее открытая шея выглядела тонкой и белой. Выражение лица у нее было как в чертоге во время вынесения приговоров, когда рыдающих преступников уволакивали на виселицу. Она мельком взглянула на Лейва, на Халли, снова на Лейва…

— Вы выглядите как мои сыновья, — произнесла она, — но, судя по вашим делам, вы для меня чужие.

Оба они ничего не ответили. Толпа смотрела и ждала. Где-то заплакал младенец.

— Я жду объяснений, — продолжала Астрид тем же ровным тоном.

Лейв выступил вперед. Его рассказ был сбивчивым, в нем звучали обида и жалость к себе. Их отец, Арнкель, поднял руку.

— Довольно, сын мой. Отступи чуть подальше, а то у меня глаза слезятся от вони. Что скажешь ты, Халли?

Халли пожал плечами.

— Да, я столкнул его в навозную кучу. А почему нет? Он ударил меня и оскорбил меня и моих товарищей, как они легко могут подтвердить.

Он огляделся по сторонам, но Стурла, Куги и прочие растаяли в толпе. Халли вздохнул.

— Как бы то ни было, я счел, что это вопрос чести и такое нельзя оставить без ответа.

— Это звучит достаточно разумно! — сказал из толпы дядя Бродир.

— Твоего мнения, Бродир, никто не спрашивая! — резко ответила Астрид. — Не смей говорить мне о чести, Халли! Ты мерзавец, и никакой чести у тебя нет!

— Если ты счел, что Лейв тебя оскорбил, — добавил Арнкель, — тебе следовало бы бросить ему честный вызов, а не пинать его в зад!

— Но ведь Лейв намного сильнее меня, отец. Если бы мы дрались честно, он сделал бы из меня отбивную. Верно, Лейв?

— Да! И я охотно это докажу!

— Вот видишь, отец? Скажи по совести, много ли проку мне бы в том было?

— Ну…

— А ведь сам великий Свейн не раз подстерегал других героев в засаде до заключения договора и Битвы на Скале! — воскликнул Халли. — Он-то не стал бросать Хакону вызов по всем правилам, когда увидел, как тот едет один мимо водопада. Просто взял да и швырнул в него валун с Отрога. Представь, что мой башмак — это Свейнов валун, а задница Лейва — это задница Хакона: принцип-то тот же самый! Только я целился лучше.

Арнкель неловко переминался с ноги на ногу.

— Отчасти ты прав, но…

— Достойным поведением с твоей стороны, Халли, — перебила его мать, чей голос сделался колючим и холодным, как осколки стекла, — было бы вообще не обращать внимания на поступки Лейва. Точно так же, как и ему не следовало обращать внимание на твои поступки. А теперь вы оба меня опозорили! Нам потребуется очень много труда, чтобы исправить все, что вы натворили, до прибытия гостей. Однако нам придется это сделать. Пусть все отставят в сторону кружки с пивом и берутся за работу! Назначенный на вечер пир придется отложить.

По толпе пробежал недовольный ропот.

— Однако прежде надлежит назначить вам наказание. Лейв! Твой внешний вид и поведение — это стыд и позор. Я запретила бы тебе присутствовать на Собрании, но ты наследник Арнкеля и должен там быть. Довольно с тебя этого публичного унижения. Немедленно иди вымойся в колоде.

Лейв тут же исчез.

— Теперь Халли, — сказала Астрид.

— Он всего лишь мальчишка! — воскликнул дядя Бродир. — Это все от избытка юношеского пыла. Этот беспорядок не так уж трудно прибрать…

— Мы все знаем, — перебила его Астрид ледяным, пронзительным голосом, — что натворил от избытка юношеского пыла ты, Бродир! Дому пришлось дорого поплатиться за это.

Она уставилась на него в упор. Бродир побагровел, а его стиснутые губы побелели. Он открыл рот и молча закрыл. Внезапно повернулся — и исчез в толпе.

Теперь Астрид обратилась к Халли.

— Через два дня, — сказала она, — начинается Собрание. Это большое всеобщее празднество, даже Гудрун-козопаска будет веселиться с рассвета до заката. Все присутствующие придут на праздник — кроме тебя. Тебе на все время Собрания запрещается появляться на праздничных лугах и принимать участие в торжественном пире в этом чертоге. Ты не имеешь права пить из бочонков и есть со сковород — повара будут кормить тебя объедками на кухне. В течение четырех дней ты будешь жить так, как если бы ушел в свой курган. Быть может, хоть это заставит тебя утихомириться.

Халли ничего не сказал. Он смотрел на мать, и глаза у него жгло от обиды.

Уходя со двора, Халли заставил себя держаться гордо и независимо. Однако, войдя в семейные покои, он не выдержал и сник. Придя к себе, он лег на кровать и уставился в потолок. В коридоре раздавались шаги его родичей и слуг. Каждый раз он напрягался, ожидая, что кто-нибудь войдет; он даже надеялся, что кто-нибудь придет хотя бы затем, чтобы отругать его. Но все они то ли слишком злились на него, то ли стеснялись, то ли им просто было все равно: никто его не навестил.