Помню, по поводу этого чтения Коля сочинил стишки:

Всегда мне казалось, что жадность Корнея Ивановича к литературе не имеет предела, что ему никогда не хватает времени прочитать, узнать и написать о том, что его интересует. И поделиться своими впечатлениями с окружающими. Часто выходил он к столу с книгой в руках и вслух начинал читать оттуда места, которые поразили его. Разговор снова завязывался вокруг литературы. Пустую болтовню Корней Иванович не выносил. Разговор должен быть таким, чтобы из него можно было извлечь какие-либо познания. И отнюдь не на бытовые темы. Много раз я замечала: когда он делает круглые глаза и кивает головой сочувственно, значит, не хочет обидеть собеседника, а ему ничуть не интересно. А когда, прищурившись, поглядывает исподлобья и строго, значит, разговор заинтересовал его. Ненавидел дилетантство, полузнайство. Отточенное мастерство всегда восхищало его в любой работе — будь то ремесло или искусство.

Его литературное хозяйство было огромным. Одному справиться было не под силу. Всегда у него были помощники. Они бегали в библиотеку за материалами, сверяли тексты, возились с корректурами, занимались письмами читателей. Частенько приходилось выполнять и кое-какие домашние поручения. А чтобы усыпить Корнея Ивановича после бессонной ночи, нередко нужно было почитать ему и днем. Огромная личность его как бы поглощала помощника — всего целиком. Не все могли это выдержать. И они часто сменялись.

Он всегда пытался втянуть подраставших детей в свою работу. Исподволь старался увлечь их, рассказывал о своих планах, о поисках материалов, об открытиях, советовался с ними.

— Дружочек мой, — вкрадчиво и певуче говорил он, неожиданно протягивая книжку, — мне кажется, тебе это будет интересно. Пожалуйста, прочти.

Все было обдумано заранее: найдена книжка, способная заинтересовать ребенка. А в книжке — нужное ему, Корнею Ивановичу, для работы.

Пытался привлечь детей к переводам с английского. Внушал, чтобы к переводам относились не ремесленнически, а талантливо, старались бы воссоздать подлинник. Малейшая небрежность приводила его в негодование. Взять словарь! И не один! Поискать, подумать, перебрать десятки слов, а найти адекватное. Спросить у него. Он подскажет с радостью. Английский язык знал в совершенстве и согласен был кого угодно учить английскому. Всю жизнь, до старости, обучал своих домашних. А в старости, помню, рвался учить маленького сына сторожа.

Но из его мечтаний работать вместе с детьми как-то ничего не получилось. Удалось заразить детей своей любовью к литературе, но каждый пошел своим путем.

Решительно всех общавшихся с ним он втягивал в литературную работу.

— Отчего вы не пишете? — говорил он в ответ на чей-то поучительный рассказ. — Так интересно можно было бы об этом написать! Эх, вот бы я… И, легко вскочив, начинал рыться на книжной полке: искал нужную книжку.

А когда я узнала его, мысли его были заняты главным образом Некрасовым. Он разыскивал новые материалы, писал о Панаевой, о Некрасове, воскрешая их полузабытые отношения.

Ему был сорок один год.

Он был молод, стремителен, жадно поглощал впечатления окружающей жизни, с неуемным интересом бросался туда и сюда, приятельствовал со многими, но не имел ни одного настоящего друга. Интересовался детьми, наблюдал за ними, ухаживал за женщинами. Умные, хитроватые глаза смотрели чуть исподлобья, черные, уже с проседью волосы по-мальчишески падали на лоб. Он был огромен во всем. Начиная с роста. Огромен и всеобъемлющ был интерес к жизни. Огромна неуемная любознательность, работоспособность. Все жесты, все поступки его были огромны — пустяки не интересовали его. Если давал деньги, никогда не ограничивался мелочью. Правда, бывало и так: сгоряча, поддавшись первому импульсу, даст, а потом начинает ворчать: «Ах, зачем дал?» Помогал человеку устроиться — делал это по самым большим для того возможностям. Хвалил безудержно, ругал — не щадя. Увлекался страстно и горячо, охладевал полностью. Мелочность не свойственна была его натуре. Никогда не считал деньги: или деньги есть у него, или их нет. Помню, как сердилась Мария Борисовна на то, что из всех карманов его брюк и пиджака так и вылетают деньги, когда чистят его костюм. А при этом он бережно отрывал чистый листок бумаги от полученного письма, заботливо гасил забытый кем-нибудь свет. Но, пожалуй, это было скорей признаком щепетильной аккуратности — или ярким контрастом с прочими проявлениями его натуры.

Всю жизнь вел дневник, как ни с кем делясь с тетрадкою впечатлениями и мыслями. Жадно набрасывался на каждого нового человека, проводил с ним много времени, пока не раскусывал его до конца. И часто потом безжалостно отбрасывал от себя. Казалось — вот наконец нашел он друга! Единомыслие полное! И внезапно новый знакомец незаметно для себя совершает непростительную ошибку то ли в разговоре о литературе абсолютный слух Корнея Ивановича уловил какую-то фальшивую ноту, то ли, упоенный дружбой, новый друг несколько фамильярно повел себя с Корнеем Ивановичем. И все. Друг изгнан. И навсегда. А там новое знакомство, и все начиналось сначала. Конечно, длительность дружбы зависела от того, насколько интересна была ему натура нового знакомца. Нельзя было ухватить Корнея Ивановича и вертеть им. Он ускользал немедленно. Всякий деспотизм был ему ненавистен. Можно было только приладиться к нему, напряженно стараясь угадать его чувства, его настроения. О нет, он не был святым — отнюдь! Правда, к старости стал терпимее.

Но не было для него большей радости, чем открыть новый талант, особенно литературный. Он долго, шумно носился с ним, прилагая все усилия, чтобы дать ему ход. И искренне, от всей души, радовался успеху. Вообще талантливость в людях ценил превыше всего. А в душу свою, в свой отгороженный от всех мир, не впускал никого. Он даже и не подозревал, как может облегчить душевное бремя близкий до конца человек. Свое бремя он всю жизнь тащил один. А сколько чужих горестей, радостей, сомнений, упований вмещалось в его душе! И всем хватало места.

Конечно, не тогда, не в дни первого знакомства, а только с годами я разгадала его.

Помню, в начале двадцатых годов среди дня в квартире вдруг молча появлялся «лысенький» — так прозвали его в семье. Да, вероятно, никто и не знал его имени. Не знали, откуда его взял Корней Иванович. Опустившийся интеллигент, тихий и подозрительно благообразный, «лысенький» продавал бумажные цветы на Мальцевском рынке. Он приходил, шел в кабинет Корнея Ивановича, ложился на его кровать и, выспавшись, уходил на рынок со своими цветами. Потом исчез — то ли был изгнан за какие-то провинности, то ли сам ушел. Но и после, встречаясь на рынке, вежливо кланялся.