Слова «знаменитый пчеловод» были явной гиперболой. Просто я загорелся мыслью о том, что можно на Кольском полуострове, где много кипрея, но зима дольше семи месяцев, и пчелы не выживают, наладить пчеловодство. По моему разумению, на юге следовало ранней весной разводить интенсивно пчел и переправлять их самолетом в Мурманск, где к тому времени наступит весна с богатым взятком. Осенью же пчел использовать для приготовления лекарств — все равно они зиму не перенесут. Все мои хлопоты прекратились сами собой, так как в Америке вышла книга, где описывался подобный метод, применяемый на Аляске.

Что же касается альпинизма и конного спорта, то они оставили память на моем подбородке: как наиболее выступающая часть тела он чаще всего травмировался при падении. Я даже придумал теорию о том, что он у меня загнут кверху в результате механического воздействия. Так бы оно и выглядело, если бы этот подбородок много лет спустя не унаследовал мой сын. Первой обнаружила это жена. Оставалось или отстаивать теорию Ламарка о передаче по наследству приобретенных признаков, или отказаться от «травматической интерпретации» своего подбородка. Я выбрал второе, так как еще в 1948 году (скорее, из чувства протеста, чем по убеждению) выступал против ламаркизма, который в то время диктовался сверху.

В какой-то мере моя симпатия к менделистам-морганистам послужила поводом для моего ареста. Посадили меня и за то, что я организовал сбор денег и приподнес купленные на них цветы профессорам, выгнанным из академии за отказ безоговорочно принять лысенковскую теорию. К тому времени я окончил четыре курса, напечатал одну научную работу и был удостоен первой премии за доклад на Всесоюзной конференции сельскохозяйственных, ветеринарных и лесотехнических ВУЗов.

«Прославился» я не только этим — было много и скандальных историй. То я посоветовал ребятам провести регистрацию собак в окружающих Тимирязевку домиках, «рубь — дворняжка, трояк — породистая». То открыл в себе способности гипнотизировать и «угадывать мысли» (то, что делали Мессинг, Кастелло, Куни и другие). То заявил, что ухожу в Духовную семинарию, предварительно запасшись соответствующими документами. Слухи о моих проделках часто утрировались.

Однажды декану донесли, что якобы я, загипнотизировав студентку, заставил ее съесть кусок мыла. Он вызвал меня к себе в кабинет и, перебирая на столе какие-то бумаги, стал выговаривать. Я, по солдатской привычке, стоял и «ел глазами начальство». Когда мы встретились взглядами, он каким-то неестественным голосом пропищал:

— А Вы меня не гипнотизируйте. Я все равно не поддаюсь гипнозу. Уходите!

Как я уже упомянул, первый семестр я сдал блестяще. Но второй прошел неудачно. Из колеи меня выбила биохимия. Экзамен принимал профессор Яичников, отличавшийся исключительной строгостью. Он был совершенно слеп, и многие студенты пользовались этим: намочат книгу, чтобы не шуршала, и отвечают, «как по-писаному». Мне такой метод не нравился. Я пошел сдавать на авось — будь, что будет!

В первом вопросе билета предлагалось рассказать о биуретовой реакции, которую я не знал. Мысленно прикинув: «Большинство реакций названо по имени первооткрывателя… биохимия — наука сравнительно молодая… Кто же был по национальности Биурет? Скорее всего, скандинавец», — я с видом знатока стал отвечать:

— Биуретовая реакция была открыта известным шведским химиком Биуретом в конце девятнадцатого столетия…

— А Вы, случайно, стихи не пишете? — перебил меня профессор.

— А что? — насторожился я.

— Да очень уж складно врете. Пойдите почитайте. В коридоре я взял у кого-то из экзаменующихся учебник и прочел: «Биуретовая реакция основана на выделении биурета, который представляет собой две молекулы мочевины, соединенные кислородным мостиком…»

После этого я сдавал биохимию шесть раз. Знал ее почти назубок, но Яичников каждый раз к чему-то придирался и выгонял с экзамена. В последний день сессии, когда мне в случае провала грозил «хвост» и лишение стипендии, он вместо билета предложил:

— Назовите формулу воды. Я назвал.

— Ну, теперь врать на экзаменах не будете? — спросил он и поставил тройку.

Я нахватал троек, хвастать оценками не приходилось, а произвести впечатление все же хотелось.

Однажды одна девочка, жившая на четвертом этаже, потеряла ключ от комнаты. Я решил ей помочь и перелез по карнизу из соседней комнаты. Ширина карниза не превышала двух-трех сантиметров, и о моем стенохождении заговорили. Мне это понравилось, и я стал просто так лазить по карнизам, радуясь, если какая-нибудь девчонка за меня пугалась.

Кто-то из друзей посоветовал: «Чем дурью мучиться, пошел бы в альпинистскую секцию». Оценив разумность этого совета, я последовал ему и летом 1947 года оказался в альпинистском лагере Туюк-су в горах Тянь-Шаня.

На следующий год, надеясь сочетать езду на лошадях с лазаньем в горах, я попросился на практику в Горный Алтай на конный завод. Через этот завод должна была проехать археологическая экспедиция на раскопки скифских курганов, в которой участвовал наш заведующий кафедрой коневодства профессор В. О. Витт. Он обещал прихватить и меня.