В день объявления войны у меня было какое-то удивительно возбужденное настроение. Все были уверены, что она рано или поздно начнется, и вот, наконец, началась. Об исходе войны я не думал. Скорее всего, мои надпочечники просто выделяли дополнительную порцию адреналина, подобно тому, как это происходит у собаки, наблюдающей грызню незнакомых ей свор, и это вызывало возбуждение.

Их я любил с детства и часто заходил в питомник служебных собак при ВИЭВе. Вскоре после объявления войны взяли в армию вожатого караульных собак, и эту должность предложили мне. В мои обязанности входило кормить, чистить и разводить собак по постам.

16 октября в Москве и Подмосковье началась всеобщая паника. Начальство скоропостижно исчезло, корм собакам выписывать стало некому, и я выпустил их всех на волю, предоставив возможность заботиться самим о себе (в те дни так поступали не только с собаками). Утром я встретил все население питомника перед моей входной дверью. Как они узнали мой адрес, не знаю. То ли нашли по следам, то ли их привел мой любимец, пес Быстрый, которого я как-то приводил домой в гости. Такая преданность накладывала на меня определенные обязательства. Собак нужно было кормить.

Перед «драпом» в институте забили всех подопытных животных. Коров, овец и кроликов расхватали более проворные беженцы, а трупы лошадей (в те дни они еще не представляли ценности) валялись там, где их застала смерть. Я наготовил конской солонины; и собакам ближайшее будущее было обеспечено.

В день «драпа» закрылась и наша школа. Все архивы были сожжены, судьба школьников никого не интересовала. Потом, месяца через полтора, стала работать школа в поселке километрах в трех от нас. Туда стянулись те немногие школьники, которые еще не махнули рукой на учебу и не устроились на постоянную работу. Так как документов ни у кого не было, принимали туда после небольшого экзамена по той части программы соответствующего класса, которую успели пройти с начала учебного года до 16 октября. Я рискнул и, почитав учебники, попросился в десятый класс. Опыт шестого класса подсказывал, что догонять можно год за месяц.

Зиму я учился в десятом классе. Вот тогда-то собаки и послужили мне верой и правдой. Они возили меня на санях в школу. Иногда им становилось скучно ждать хозяина на улице, и во время урока вся свора гурьбой врывалась в класс на радость ученикам, вызывая возмущение учителей.

В конце зимы пришли солдаты из военного собачьего питомника и всех моих подопечных взяли в армию.

Надеюсь, что они не попали в «отряд противотанковых собак», где собак приучали бросаться под идущий навстречу танк. На спину им надевали мину, которая при соприкосновении с танком взрывалась, убивая собаку, а иногда повреждая и гусеницы.

Одна из моих теток решила эвакуироваться. Старая, больная, истощенная недоеданием (иждивенцы получали 400 граммов хлеба в день), она почувствовала, что дни ее сочтены, и захотела умереть в родных местах. Она поехала в свое бывшее имение под Саратовым.

Прием, который оказали ей крестьяне, превзошел все самые смелые ожидания. Неведомо откуда были извлечены яйца, сало, молоко. Глядя на изможденные голодом и непосильным трудом лица стариков и старух (мужчины воевали, женщины ушли работать в города, где хоть что-то давалось по карточкам), тетка не хотела принимать эти дары. Но крестьяне проявили настойчивость:

— Вы думаете, мы забыли, как в голодные годы Вы кормили всю нашу деревню?

Видимо, голод, который наступил после коллективизации и стоил жизни многим крестьянам Поволжья, вызвал в их сознании соответствующие ассоциации.

Один старик принес две серебряные ложки с теткиными монограммами, добытые им при разграблении усадьбы.

— С этих ложек и начались все наши беды, — философски пояснил он.

Особенно удивило тетку, что крестьяне с теплотой отзывались о своем бывшем губернаторе П. А. Столыпине и об его аграрной реформе. Ведь имя это ассоциировалось в СССР только со «столыпинским галстуком» и «столыпинским вагоном», а владельцы «столыпинских хуторов» были давно раскулачены и в деревне не осталось даже их потомков.

Во время войны появилось много книг и статей о доблести русского оружия. Вышла даже брошюра о Денисе Давыдове как организаторе партизанской войны в 1812 году. Особенно же мне импонировала книга Игнатьева «50 лет в строю». Его патриотическое воспитание в раннем детстве очень напоминало мне мое собственное. То, что он адаптировался к Советской власти и может быть полезным России, затронуло во мне какие-то душевные струнки.

Я в то время не задумывался, почему Игнатьев избежал судьбы моего деда Л. Д. Быкова, который тоже принял революцию, был военспецом, но оказался, как и большинство подобных ему, расстрелянным «по делу Тухачевского». И я еще не был знаком с генералом царской и полковником Красной армии Г. Ф. Гирсом, который, сидя со мной на нарах в бараке Карагандинских лагерей, рассказал, что причиной его ареста были «упаднические высказывания», сделанные с глазу на глаз генералу Игнатьеву.

Между тем, армия преобразовывалась. В конце 1942 года заговорили, что введут погоны. Чаще говорилось о «священной войне», «священном долге». Раненым солдатам политруки рекомендовали по праздникам посещать церковные богослужения. Церковь, в свою очередь, собирала деньги на танковые колонны и прославляла «Христово воинство, защищающее православное отечество».

Все это создавало атмосферу, к которой я тянулся с детства, играя в солдатиков, но которая теперь из игрушечной превращалась в реальную. Теперь гормоны надпочечников работали только в одном направлении — меня тянуло на фронт к погонам, знаменам, славе. Не личной славе, а славе русского оружия.