— Сейчас москвичи приедут. Хотели поразвлечься в столице, расслабиться, да черт блесну забросил. И не заглатывать нельзя. Иначе сетью начнет ловить. В четыре двинемся все вместе к Завидчей. Вы вот что… — Седой сделал такое лицо, будто его внезапно посетила на редкость удачная идея.

— Сходите-ка, побывайте в его квартирке, только аккуратно, не наследите там.

Молодые люди, получив задание, покинули номер Ивана Александровича.

Петушков с удивлением наблюдал краем глаза за своим другом. Недобежкин с каким-то странным, незнакомым Сергею Сергеевичу лицом шел по Лесной, а его клеврет, Витя Шелковников, слегка подсутуливаясь, бежал впереди, останавливаясь у объявлений, наклеенных на столбах и заборах. Как только друзья приближались к нему, клеврет, порой даже не успев дочитать афишку или объявление, бросался бежать дальше до следующей, ничем не примечательной для прочих прохожих бумажки и, оторвав телефон, прятал его в карман, где у него было много таких телефонов, по которым он почти всегда звонил на досуге, интересуясь то обменом, то куплей-продажей, но особенно он любил ходить смотреть на щенков. Однако самым интересным для него было в гостях напроситься попить чаю и порассуждать о кино. Здесь он перед интеллигентной пенсионеркой представлялся таким знатоком, что, когда его спрашивали, уж не работает ли он на киностудии, скромно щурился и, отставив чашку с недопитым чаем, говорил, эффектно прощаясь:

— Я искусствовед кино. Ну, мне пора!

Для него неизъяснимым наслаждением было сказать именно эти слова и неожиданно исчезнуть. Какую он сладость находил в этом? Если хозяева не давали возможности порассуждать о кино, Витя обязательно ухитрялся стянуть у них в комнате какую-нибудь вещицу, например, свернуть покрывало с дивана, запихнуть в сумку портативный радиоприемник или магнитофон, на худой конец, реквизировать в прихожей хотя бы настенное зеркало или напольную вешалку для одежды.

Причем, когда дочка или глава семьи спохватывались пропавшей вещи, подозрение о том, что вещь мог унести этот вежливый молодой человек, напрочь отметалось.

— Как же он мог унести покрывало с дивана? Не мог же он так просто на наших глазах свернуть его и унести?

— А куда же оно делось?

Или:

— Маша, ты куда переставила приемник? Так хорошо музыка играла.

— Никуда я его не переставляла, как стоял на месте, так и стоит.

Но приемник уже не стоял на месте.

— Может, его этот взял, что интересовался обменом?

— Как же он его мог взять, если мы оба стояли рядом с этим пареньком? У него и сумочки даже не было.

— Валентин, у нас зеркало в прихожей висело или не висело? Или я схожу с ума?

— Не мог же он на наших глазах снять зеркало!!!

Вот и сейчас, оторвав очередной номер телефона, Шелковников не дал друзьям поравняться с собой, а снова начал опережать их, тем самым давая понять, что они высшие существа и он, зная свое место, не хочет мешать их возвышенной беседе. Тем не менее оба уха у него работали, как два электронных локатора, одно он выставлял вперед, прощупывая им дорогу, вторым ловил обрывки разговора высших существ: Недобежкина и Петушкова.

Петушков уже неоднократно порывался порассказать о своих фантастических успехах на поприще литературы, тут же на ходу варя манную кашку сладеньких слов.

— А я, Аркашенька, собрал уже все характеристики. Зря ты отошел тогда от переводов, сейчас бы вместе в Союз писателей подали. Нилыч мне одну рекомендацию дал, другую Шефнер, наш корифей. Зря ты Нилыча забываешь, надо, надо ему позванивать. Забегал бы хоть раз в недельку к Нилычу и бил бы в барабан: „Я только что от Нилыча! Нилыч сказал… Нилыч прочитал…" В Совписе Нилыча очень уважают. Я обязательно, хоть раз в недельку, да заскочу к старику.

Как нудный комар, которого никак нельзя было прихлопнуть, Петушков, если уж Недобежкин слишком явно от него отворачивался, или останавливался для того, чтобы завязать якобы развязавшийся шнурок, или пытался заговорить о своей диссертации, — переждав самую маленькую паузу, перебивал аспиранта, залетая то с одного бока, то с другого.

— А как с храмом дела, Аркашенька? Ты храмом не пренебрегаешь? Диссертация диссертацией, но душа должна подпитываться живительными соками веры. „Не впадай в уныние", — говорил Нил Сорский. Я обязательно выкрою минутку и встану на молитовку. Только благодаря частому причастию я мог)' выдерживать такую жизнь. Если ты, Аркашенька, уста ешь, это явный признак, что ты ослабил духовное бдение. Хотя бы раз в недельку надо забегать в храм, отстоишь служебку, — и силы нарастут, живительные соки омоют, очистят ум, сердце, обновят душу, и сделаешь в три, в четыре раза больше, чем без этого.

Недобежкин стиснул зубы. Какое же противоядие есть против этих кровососов?

Петушков был необыкновенно открытым человеком, он с удовольствием рассказывал о своих друзьях и родственниках, о своих болезнях, о своих мелких проступках, которые в его глазах приобретали размер ужасных преступлений. Говорил все это словно бы не сам Петушков, а тот, кто был главным врагом Петушкова. Петушков номер один, может быть, что-то бы и скрыл, но Петушков номер два, подхихикивая, тотчас же исповедовался в этом грехе миру. Петушкову номер два особенно нравилось разоблачать разные постыдные делишки Петушкопа номер один.