Когда водоворот подхватил бравого водолаза, швырнул в открытый им люк и понес в какую-то трубу по длинному светящемуся тоннелю, он почувствовал, что ему не хватает воздуху и что он вот-вот захлебнется.

"Эх, Дюков даже и не узнает, где погиб его доблестный сотоварищ по ГРОМу, придет на пост на чердаке, спросит Маркелыча: "Где Волохин?" — и что ему ответит Маркелыч? Прощай, карьера ученика великого Маркелыча! Как глупо погиб! Сколько бы еще полезного мог совершить, послушайся я Тимофея Маркеловича! Прав, прав, Маркелыч, гибну не за понюх табака, из-за какой-то рыжей дворняги!"

В глазах у утопающего поплыли круги, засверкали звезды, не в силах больше одерживаться от нарастающего удушья, он сделал, как ему показалось, гибельный глоток, но вместо воды в грудь ему ударила оживляющая и проясняющая сознание струя кислорода Звездочки и круги больше не плавали в его глазах, утопленник огляделся. Оказалось, что он сидит на берегу среди зеленой травы. Не успел водолаз опомниться, как две красивые девки, голые по пояс и толстогрудые, подхватили его под руки и потащили по мраморным ступенькам к огромной малахитовой ванне, из которой шел молочный пар.

— Пришел наш королевич, ясный месяц! — распевно голосили обе девки. — То-то радости у нашего батюшки будет, сейчас от тины и ила отмоем, в дорогой кафтан нарядим.

Волохин, стыдясь своих семейных трусов и преклонного возраста, да еще не совсем оправившись от неожиданности, покорно шел к ванной.

Одна из девок начала стягивать с него трусы, он уцепился в сатиновую материю, но вторая девка принялась щекотать его, да так ловко, что он весело заржал и стал от нее отбиваться и, обессиленный от щекотки, повалился в ванную, тут обе девки ловко стянули с него трусы и стали намыливать ему спину, ноги и руки. Причем продолжая щекотать его.

Ой, девоньки! Вы чего, с ума сошли? Ха-ха-ха! Имейте в виду, я отличник милиции. Будете заниматься хулиганством — привлеку! Ха-ха-ха!

Сокол ты наш ясный, королевич! Сейчас тину мирскую-то с тебя смоем!

Волохин стал размякать, успокаиваться. Голые девки достали его из ванной и завернули в махровое полотенце. Одна из них поднесла к нему большое зеркало.

— Поглядись, королевич!

Волохин взглянул ка себя и не поверил своим глазам. Лысина куда-то исчезла, морщины разгладились, он полязгал зубами — и зубы, вроде все целы. Точно, именно таким красавцем он был в тридцать лет.

— Что, нравишься себе?! Узнал наконец себя! А то заладил: "Отличник милиции, отличник милиции", то-то батюшка обрадуется, увидев такого молодца.

Ещё две девки, тоже до пояса голые, — ноги у них были спрятаны в сверкающей серебром чешуе — поднесли Волохину рубашку, сафьяновые сапоги и парчовый халат, стали обматывать его шелковым кушаком. Потом, приняв под руки, повели длинными мраморными коридорами в сверкающие хоромы. Там, в хоромах, на серебряном стуле сидел важный старик в небольшой золотой короне.

— Ну, здравствуй, племянник! Заждался, заждался тебя! — поднялся старик навстречу милиционеру. — Принимай пруд. Будешь здешним водяным, а меня на повышение отправляют. Царицынскими прудами, дорогой племянничек, еду управлять.

Волохин в старичке точно признал своего дядю по матери Кузьму Егорыча, умершего лет двадцать назад.

— Пелагея! Накрывай на стол!

Волохин, ничего не понимая, морщил лоб. Какие-то добрые молодцы внесли стол, накрыли его скатертью, а девки в кокошниках и рыбьей чешуе, но с голыми грудями быстро уставили стол всякой снедью.

— Садись, племяш, по правую руку, а по левую — Марфа сядет. Хороша у меня дочурка! Шестнадцать лет стукнуло!

Румяная пригожая девица, тоже, как и Кузьма Егорыч, в золотой короне, надетой поверх русых кос, улыбнулась милиционеру.

— Давненько мы не виделись. Меня Главный водяной спрашивает: "Кого после себя рекомендуешь?" А я тебя сразу вспомнил. Сердце у меня к тебе прикипело, когда ты еще махоньким был. Хороший ты был парнишка, шустрый, в воду так и лез, все купаться любил. Настоящий водяной! Я ему говорю: "Племянник у меня в Москве живет. Этот в пруде порядок наведет. Отличник милиции"! Главный из архива МВД твою характеристику затребовал. Очень хорошо, что ты общественной работой на пенсии занимаешься. Тут все сомнения у Главного водяного побоку, и он говорит: "Утверждаю! Мое слово нерушимое!" Радуйся, племянник. Попал ты, по-вашему, как мышь в крупу, а по-нашему, как щука в плотву. Девки, а ну-ка, повеселим гостя!

На мраморный пол выскочило несколько румяных девок в цыганских нарядах с пестрыми шалями и стали плясать "цыганочку", причем, когда они начинали мелко-мелко трясти плечами, их наряды обнажали роскошные белые торсы.

Если наверху в столичном граде уже и водки было не достать, и с продуктами было шаром покати — темп набирала перестройка, — то у Кузьмы Егорыча стол ломился. Водка "Столичная", и "Посольская", и "Пшеничная", и заграничная "Смирновская" и Зверобой", и "Кубанская", и "Перцовая" — и каких только водок и наливок не красовалось на столе. Короче, было полное изобилие. В фарфоровых салатниках плавали белые грибы и соленые рыжики, в фаянсовой лоханке милиционер узнал боровики, проглядывающие в сметане, В корытцах, обложенных дубовыми, вишневыми и смородинными листами, выставлены были ядреные огурчики, поодаль стояла квашеная капуста. Кадушка с черной и кадушка с красной икрой посверкивали зернистыми звездочками, радуя глаз. Именно такое застолье устроил ему дядя в пятьдесят втором году, когда Александр Михайлович получил звание старшины милиции. Волохин, растрогавшись, вспоминая это, протянул руку к бутылке "Столичной", его желание предупредили пухлые белые руки с розовыми пальцами, налив ему в хрустальный лафитник.