Павел Львович заглянул и за занавесь. Там стояла узкая железная кровать, застланная суконным одеялом.

— Что ж, недурно, — сказал Шиллинг, потирая застывшие на морозе руки.

— Преотлично, Павел Львович, преотлично. А главное — книги. Вот они, милые. — Иакинф подошел к полкам и вроде даже с нежностью погладил костяные застежки. — Вы и представить себе не можете, Павел Львович, как мне не терпится всурьез приняться за дело. Ведь столько лет прошло попусту! На Валааме то одного, то другого не оказывалось под рукой.

Из-за окна донеслись звуки благовеста. И тотчас в келью вошел послушник.

— Отец Иакинф, велено звать вас ко всенощной.

— Ступай, брате, ступай. Стояние у всенощной мне вредительно, — серьезно, без улыбки сказал Иакинф.

Послушник потоптался на месте и, неловко повернувшись, вышел.

— Ну что ж, отче, раз идти ко всенощной вам вредительно, — усмехнулся Шиллинг, — а приниматься за труды уже поздно, поедемте-ка мы с вами к князю Одоевскому. Нельзя же, право, все сидеть бирюком в своей келье. Хватит, насиделись на Валааме. Эдак вы середь китайских фолиантов ваших совсем окитаитесь…

— Помилуйте, Павел Львович. Как же, право… так сразу… — говорил Иакинф, усаживая гостя в кресло.

— Князь Владимир Федорович — человек не ахти какой богатый, но, как говорят, тароватый. Двери его дома для всех открыты. По субботам у него любопытнейшее общество собирается — ученые и путешественники, литераторы и музыканты, ну и, конечно, светские дамы и статские советники, даже действительные, — пошутил Шиллинг. — Впрочем, к чему я вам все это рассказываю? Сами увидите…

Шиллинг вскочил на ноги.

— И слушать не хочу никаких отговорок, — замахал он руками, заметив умоляющий взгляд Иакинфа. — Да я вас со всем Петербургом перезнакомлю.

— Ну к чему мне весь Петербург, Павел Львович…

Но Шиллинг был неумолим.

Они вышли за ворота. С лаврской звонницы все еще неслись удары соборного колокола. Снег, который шел почти весь день, наконец перестал. В воздухе носились только редкие хлопья. На столбах забора белелись высокие снежные шапки. Черные сучья давно облетевших деревьев не казались теперь такими голыми, они тоже оделись в пушистый белый наряд. Несмотря на сумерки, было почти светло от только что выпавшего, нежнейшей белизны снега.

У самых ворот стояли полузанесенные снегом извозчичьи санки и дремал на облучке нахохлившийся возница.

— А не пройтись ли нам, батюшка, пешечком? — спросил Шиллинг. — Ведь не часто вы в Петербурге такое увидите. Вы знаете, что сказал мне намедни Сенковский? Наша Северная Пальмира, говорит, напоминает женщину, прелестную, юную женщину, заточенную в сырой и мрачной темнице. Сравнение не худо, вы не находите? Тут ведь и впрямь чуть ли не полгода ночь непроглядная. Небо хмурое, атмосфера какая-то мглистая, и лица у всех пасмурные — небесам под стать. А посмотрите, что нынче кругом делается!

Иакинф огляделся. И в самом деле, от этого сверкающего, свежего снега город казался праздничным, принаряженным.

Шиллинг расплатился с ожидавшим его извозчиком, они повернули налево и пошли вдоль старой Невской перспективы. На улицах только что зажгли фонари, и весело засверкали в нарядном их свете снежинки.

Прохожих на Невском было немного в этот вечерний субботний час, и почти каждый оборачивался, окидывая взглядом любопытную пару: невысокий, тучный барин в широкой шубе с бобровым воротником, в круглой, тоже бобровой, шапке, и длинный, сухопарый монах, широко шагавший рядом, опираясь на посох. Приятели шли, не замечая встречных. На душе у Иакинфа было светло и радостно, — под стать этому легкому, пушистому снежку. Осталось позади валаамское заточение. Правда, от монашества его так и не освободили. Но у него — друзья, просторная келья, где он может наконец собрать и расставить книги и приняться за осуществление давних своих замыслов.

Дорогой Павел Львович рассказывал про Одоевского.

— Князь Владимир Федорович — фигура прелюбопытнейшая. По рождению он едва ли не первый аристократ России. Род князей Одоевских ведет начало от самого Рюрика. Право, не знаю, кто другой на Руси может похвалиться такой древностью рода. А вместе с тем князь отчаянный либералист. Кого только не увидишь у него! И все чувствуют себя в кабинете у Владимира Федоровича как дома. И все для хозяина совершенно равны. Пожалуй, он даже предпочтет ученого или путешественника и вообще специалиста в своей области какому-нибудь важному сановнику.

— А что же сам князь?

— Князь — человек увлекающийся. Это настоящий ансиклопедист — писатель, музыкант, философ. До переезда в Петербург он вместе с Кюхельбекером (да, да, это один из тех несчастных) издавал в Москве альманах "Мнемозина". Не видали? А впрочем, где же вам было видеть? Издание примечательное! Правда, многие посмеивались над сим альманахом, называли его нападки на старые воззрения дерзостью запальчивых мальчишек. А это был едва ли не первый удар по обветшалым теориям века минувшего. Может быть, удар этот наносила и в самом деле рука неопытная, но удар был меткий.