— Какое там то же! Там всё шиворот-навыворот. Одна китайская грамота чего стоит! Это правда, что там каждое слово отдельным гиероглифом пишется?

— Правда, — усмехнулся Иакинф.

— Сколько же у них этих гиероглифов?

— В словаре, изданном в минувшем веке по распоряжению императора, правившего под девизом Кан-си, пятьдесят три тысячи.

— С ума сойти! Да как же их можно выучить?

— Ну, все их учить и не надобно. Многие встречаются только в редких сочинениях древних авторов. Достаточно выучить тысяч семь — десять.

— Нечего сказать, утешили: десять тысяч! Вот на бессмысленную зубрежку их и уходят все умственные силы народа!

— Почему же на бессмысленную? Да ежели бы в китайских гиероглифах не было никакой системы, не то что десять тысяч, и тысячу выучить было бы немыслимо. А в них есть своя система, и очень стройная. Ежели пожелаете, милостивый государь, я готов за год обучить вас по крайней мере двум-трем тысячам гиероглифов.

— Нет уж, увольте!

— А сколько вы сами знаете, отец Иакинф? — спросил Одоевский

— Я, право, не считал, — улыбнулся Иакинф, — но тысяч десять, я полагаю, знаю.

— А эти пресловутые китайские церемонии, — опять вмешался магистр. — Они же иссушают душу и держат человека в рабской покорности и скотской ограниченности.

— Ну конечно, я так и знал: китайские церемонии! Они вошли в Европе в пословицу. Но ежели сказать вам правду, мы и тут твердим одни слова, а сущность дела совсем не разумеем. А у китайцев, изволите ли знать, есть такая пословица: "Мало знаешь — многому дивишься. Увидал верблюда и думаешь — у лошади спина вспухла". Вот и опять, чуть что — мы свой русский аршин вытаскиваем. Подумать только, какой смешной народ! Вместо того, чтобы друг другу руку пожать, к лицу своему кулаки подносят. Экие варвары!.. А откуда вы слыхали-то об этих китайских церемониях, позвольте вас спросить?

— Как откуда? Читал у европейских путешественников. У того же Де Гиня и аббата Бросье.

— Гросье, вы хотите сказать? А эти европейские путешественники писали о разных китайских обрядах большей частью в смешном виде, да многое в своих издевочных описаниях еще и преувеличили. Чтобы жить с человеком, надобно его хоть немножко понимать. А я вам должен сказать, что со многими католическими аббатами в Пекине мне приходилось не по-китайски, а на латыни объясняться… Смею вас уверить, господа, что ежели вы будете смотреть на физиономию китайцев, на их движения и повадки со вниманием и без предубеждения, то ничего странного вы не увидите. Неверность же взгляда зависит главным образом от того, что мы судим об чужестранном по сравнению со своим, которое по привычке кажется нам естественнее и ближе. Ну, а пригласите-ка вы китайцев сюда, в гостиную к князю Одоевскому, погляди они, как вы дамам ручки целуете, или — боже упаси — танцуете, обняв их за талию, или садитесь на диван рядышком с какой-нибудь вполодетой, на их взгляд, красавицей, так они бы вам тоже вердикт вынесли самый строгий и определенный: бу-цзян-ли!

— Что сие значит?

— Ежели буквально перевести — не понимают вежливости или церемоний, как вы изволите говорить. Вам это выражение может показаться очень мягким, а я не знаю у китайцев другого более бранного. Уж ежели не по букве, а по духу это перевести, так надобно сказать так: скотина, свинья, человек без стыда и совести!

Иакинф говорил грубовато, горячо и резко, сильно напирая на "о". Он давно уже снял рясу и остался в длинном монашеском подряснике, так отличавшемся от окружающих фраков и мундиров. Прослышав про любопытные рассказы о Китае, светские господа и дамы понемногу тоже переходили в кабинет князя.

— И должен вам признаться, господа, — продолжал Иакинф, — что в этих пресловутых китайских церемониях я, право, ничего дурного не вижу. Да уж ежели вы хотите быть точным, так надобно бы говорить не о церемониях, а об ритуале, правилах поведения. Восходят-то они к чинному поведению в храме предков. И самый-то гиероглиф "ли", который у нас "церемонией" переводить принято, состоит графически из двух частей: дух и сосуд. Но эти правила поведения давно уже вошли в быт как этикет, учтивость и служат основой всех взаимоотношений между людьми. И не только у высших сословий, приметьте, но и у простолюдинов. Сколько раз на улицах китайской столицы, а уж я исходил ее вдоль и поперек, наблюдал я эдакую сценку: бегут два неграмотных тачечника навстречу друг другу со своими тележками и вдруг бросят оглобли, остановятся, станут в чинную позу, вот этак, руки по швам, — Иакинф показал, как, — осведомятся о здоровье, откланяются и бегут себе дальше, каждый своей дорогой. Самый простой, неграмотный поселянин не крикнет: "Эй, ты там, чего расселся, дорогу!", а скажет: "Заимствуюсь светом", то есть "заимствуюсь светом вашей уважаемой личности и позволю себе потревожить вас". И так на каждом шагу. Вообще надобно вам сказать, что китайская чернь куда учтивее и, если угодно, образованнее черни европейской.

— Ну, а китайские пытки! Это же какой-то ужас! Все эти бамбуковые планки, стискивание ножных лодыжек у мужчин, а у женщин — пальцев на руке!

— Да, конечно… — замялся Иакинф. — Но надобно сказать, что пытки сии употребляются только в том случае, когда все улики говорят против преступника, а он упорствует. Ну а дыба, а шпицрутены, милостивый государь, по-вашему, лучше? — перешел в свою очередь в наступление Иакинф. — А сквозь строй прогнать или з Сибирь сослать?

Но тут князь Владимир Федорович поспешил увести разговор от этой щекотливой темы.

Китай в тот вечер был чуть ли не единственной темой всех разговоров в кабинете Одоевского. Шиллинг с удивлением смотрел на своего приятеля. Оказывается, под черной рясой монаха скрывалась страстная натура бойца. Каверзные вопросы не смущали, а только раздражали его. Говорил он увлеченно, с неподдельной горячностью. Стоило только раздаться нападкам на милый его сердцу Китай, он чувствовал себя задетым за живое, набрасывался на противника с яростью барса и в выражениях тогда особенно не стеснялся. Нередко припирал противника к стенке, развеивал в прах его доводы, делал его смешным и жалким.