— Ну, вас можно только поздравить! И вам, и вашей книге просто повезло. Раз уж вы становитесь литератором, вам надобно знать, отец Иакинф, что вся наша литературная торговля находится в руках этих грачей-разбойников.

— И горе сочинителю, навлекшему их неудовольствие, — подхватил Шиллинг. — Можно поручиться, книга так и останется на прилавках, ежели ее разругают в "Пчеле". И слава богу, что миновала вас чаша сия.

— Зато уж эта вас не минует, — улыбнулся Пушкин, поднимая стакан. — Ваше здоровье, отец Иакинф.

Поздравления эти приметно смутили Иакинфа.

— Ведь первые-то свои статьи я опубликовал в "Северном архиве", — сказал он. — А господину Гречу меня рекомендовал в свое время еще Николай Александрович Бестужев.

— С тех пор много воды утекло. И теперь вам лучше снестись с московскими журналами, — сказал Пушкин убежденно. — Там вас вернее оценят. В Петербурге же издатели по большей части и не литераторы вовсе, а смышленые литературные откупщики.

— Тут больше думают о чинах и карьере, нежели пекутся о науке, — сказал Шиллинг.

— Совершенно справедливо. Что до учености, до настоящей любви к наукам и искусствам, да попросту — до талантов, то все это неоспоримо на стороне Москвы. Там такие образованные критики, как Вяземский, Погодин, Шевырев, Киреевский. А в Петербурге? Тут журналы судят о политической экономии столь же игриво, как о музыке, о музыке — туманно, как о метафизике. И всё наобум. Слов нет, иногда и остроумно, и вроде бы впопад, но понаслышке, без всяких основательных правил и сведений…

— Да еще вдобавок и из личной корысти, — поддержал Пушкина Шиллинг. — Тут нашу старую пословицу надобно б переиначить: не рука руку моет, а рука руку марает!

Пушкин громко, заразительно захохотал.

— Хорошо сказано: рука руку марает! Вот и Вяземский говорит, что наши петербургские журналы до того грязны, что их нельзя читать иначе, как в перчатках…

Разговор скоро опять обратился к Востоку. И как жадно, с каким любопытством расспрашивал Пушкин Иакинфа о приобретенных им в Китае редкостях, привезенных в Петербург книгах и рукописях!

— Нет, решительно вам можно позавидовать. Столько вы всего повидали! Признаюсь, путешествия с детства были моею любимою мечтою.

— Но вы ведь и сами немало попутешествовали, — заметил Иакинф.

— Но что я видел? Крым, Кавказ, Бессарабия. А ведь это все Россия. Никогда еще не видел я земли чужой, не вырывался из пределов отечества.

Узнав, что Иакинф готовит к печати книгу о Монголии, Пушкин воскликнул:

— Записки о Монголии? Непременно, непременно покажите мне эту книгу! Россия и монголы — ведь вместе с тем это еще Восток и Запад! Россия всегда находилась между тем и другим… Вот европейцы гордятся своим просвещением, а забывают, что оно было спасено растерзанной Россией. Наши предки остановили монголов на самом краю Европы.

— И уж совсем иначе было с монгольским нашествием на Востоке, — заметил Иакинф. — Китай — это ведь, в сущности, целая Европа — и по протяженности и по народонаселению. Но не было у него такого заслона, как Россия. Одна Великая стена. А через нее монголы не затруднились переправиться, подкупив китайских стражей. И весь Китай полонили. И династию свою там учредили. Но вот что прелюбопытно, Александр Сергеич: покорясь завоевателям, китайцы совершенно переплавили их в своем котле. Скоро сии грозные властители и язык свой забыли, и обычаи растеряли. Во втором, много в третьем поколении совершенно окитаились.

— Это действительно любопытно. Скажите, отец Иакинф, а оставило их нашествие какой-то след в языке образованных китайцев?

— Можно сказать — никакого! От силы два десятка слов, ну может, три.

— Гм! И то же у нас. Ведь едва ли полсотни татарских слов перешло в русский язык. Впрочем, это естественно. Чуждый язык распространяется не саблею и не нагайкою…

— Цивилизованные китайцы…

— Вы лучше расскажите, отец Иакинф, хороши ли женщины монгольские? — прервал друга Шиллинг.

— Да как вам сказать, Павел Львович? — оборотился к нему Иакинф. — Ежели вы уж так любопытствуете, так можно б и самому съездить. Человек вы не старый. Чувства в вас не оледенели, как я погляжу. Да и не ахти это как далеко — каких-нибудь восемь тысяч верст. А вообще-то у женщин монгольских, у тех, что помоложе, на лице всегда румянец и свежесть цвета. И взгляд их лукав и быстр.

— Наверно, пугливы, как всякие кочевники? — спросил Пушкин.

— Нет, не скажите, Александр Сергеич. В их обращении гораздо больше людскости и ловкости, нежели сколько от кочевого народа требовать можно. Да и непорочность ложа мало они уважают и даже пред иностранцами не показывают большой застенчивости, скорее доброхотны и ласковы с ними.