«Болтуны, — поморщился Беркут. — Нашли тему для разговора!»

Было еще довольно светло, и хотя большую часть Монашьей тропы скрывал от глаз густой кустарник, все равно появляться на ней сейчас было рискованно: мог заметить кто-нибудь из немцев или полицаев. Однако, ступив на нее, Беркут уже не сумел удержаться от того, чтобы не проведать Отшельника, который сразу же после операции снова укрылся в своей «пещере-келье» и больше не показывался ему на глаза.

Подойдя к камню, которым Отшельник мог перегородить путь, Андрей обратил внимание, что в этом месте, на гладкой в общем-то поверхности скалы, лучи предзакатного солнца как бы преломляются на стекольно-слюдистых зернышках едва уловимых граней. Чуть отклонившись, он понял, что это грани борозд, которые сливаются в какие-то знаки. Отклонился еще больше и, рискуя сорваться, вернулся чуть-чуть назад.

Поблуждав взглядом по затейливой церковно-славянской вязи, он сумел прочесть написанное в два ряда изречение: «Милосердие к себе — жестокость есть, жестокость к себе — милосердие». «Странная мысль», — подумал он, обходя камень-ворота, и вдруг наткнулся на еще одну надпись, сделанную очень тонко, очень мелким резцом: «Жизнь есть жестокое милосердие Божье».

— Что, Беркут, не согласен с этой мыслью?

— Надпись кажется свежей.

— Она и есть свежая, потому что войною писана.

— Вот оно что! Значит, фраза: «Жизнь есть жестокое милосердие Божье» — твоя работа? И пришло тебе это в голову во время раздумий над надписью, сделанной монахами?

— Эта, первая, надпись сделана не монахами, а моим дедом.

— Тем самым, что вытесал «Распятие» у входа на кладбище на окраине Сауличей?

— Им.

— Талантливым дедом наградила тебя вещая судьба рода.

— Постой-постой, ты-то об этом от кого узнал?

— Пришлось видеть, как один обреченный на виселицу или на распятие военнопленный спасал от обезглавливания распятого Христа. Правда, тогда этот пленный показался мне истинным солдатом, храбрым и мудрым, верящим только в свою собственную судьбу.

— Значит, ты видел все это?

— И не только я.

— Да, там неподалеку, на базаре, обычно крутилось много народу… Иногда полицаи подходили… — как бы про себя прикидывал Отшельник, стараясь вспомнить, примечал ли он этого человека возле распятия. — Но о том, что?… Подожди, подожди… Уж не тот ли ты?… Да тот, тот самый! Обер-лейтенант?! Господи! Как же я сразу не вспомнил?! А ведь лицо твое мне запомнилось. Обветренное такое, с выпяченным подбородком и крючковатым, немного напоминающим орлиный клюв носом. И взгляд жестокий, прожигающий взгляд…

— Готовый «портрет маслом».

— Я еще подумал тогда: жестокий, должно быть, человек. Храбрый, но жестокий. И очень удивился, когда ты вдруг заговорил по-русски, предупредив, чтобы я не спешил к райским воротам.

— Все верно, я и есть тот самый обер-лейтенант, — подтвердил Беркут. — Прости, что не мог тогда спасти тебя. Может, и попытался бы что-нибудь предпринять, но ведь ты работал, словно раб, прикованный к веслам галеры. Мне показалось, ты настолько смирился со своей смертью, что единственное, к чему стремишься, — это вернуть голову и терновый венок обезглавленному Христу, смягчить жестокую несправедливость к нему людей, до дыр зачитавших его житие, но так и не проникнувшихся его проповедями.

— Было и такое: смирился, — кивнул Отшельник.

— Ты не шел на контакт со мной — вот в чем дело. И я понял, что операция провалится. А петель на твоей виселице три. Места обоим хватит.

— Вот именно, эта проклятая виселица, — отвел взгляд Отшельник. — Она ведь до сих пор стоит. На моей судьбе она — как метка на сатане. Если бы ты знал, как я возненавидел себя за то, что соорудил ее!

— Но ведь, став «висельничных дел мастером», ты спас себе жизнь, — осторожно напомнил ему Беркут, внимательно следя за реакцией Отшельника.

— Спас. Только не этим. И не смей называть меня «висельничных дел мастером». Ты сейчас очень похож на того, другого офицера, эсэсовца, который назвал меня точно так же. И похож не только потому, что на тебе германская форма.

— О том эсэсовце я тоже слышал. От часового. Ты не помнишь его фамилии? При тебе ее не называли?

— Швабская. Как у всех у них.

— Штубер? Гауптштурмфюрер Штубер? Тебе не приходилось слышать такой фамилии?

— Что гауптштурм… или как ты там говоришь — так это точно. Это я запомнил. Только так к нему и обращались. Еще знаю, что лагерная охрана его боялась. Очень боялась. Даже те два офицера-эсэсовца, которые из гестапо…

— Внешне он мало напоминает немца: черные, слегка курчавые волосы, широкоскулое смугловатое лицо, — подсказывал ему Беркут. — Холодная презрительная улыбка. Неплохо говорит по-русски. Иногда, зная, что перед ним украинец, даже вставляет украинские слова.

Отшельник присел на камень, поправил выложенный на кострище шатер из щепок и сухих веток, подсунул под него обрывок немецкой газеты, поджёг и какое-то время задумчиво наблюдал, как, медленно дымя, расползаются по веткам язычки пламени.