— Вы усложнили ситуацию, товарищи женщины, — сказал дядя Леша, будто председательствовал на собрании. — Любую ситуацию необходимо упрощать до ясных элементов.

— Хитренькие, — перебила его бабушка, — станете Сережу содярживать и учить. Он у вас и у вас. Опосля вы наймете защитника, и у нас отберут его. Они, мол, настоящие родители, а мы сбоку припеку.

— Упрощаем ситуацию. Мы даем подписку не претендовать на родительские права...

— Сынок, за ним догляд и уход нужон. Вы оба каждый день на работе.

— Предусмотрели. Наймем старую даму. Француженка. Образованная.

— Слава богу! Погоди, сахарный, господское воспитание теперича разве дозволяется? Не притянут вас за ушко да на солнышко?

Дядя Леша приуныл.

— При чем тут господское? — буркнул он.

Бабушкино лицо сделалось каким-то допросным.

— Чье ж тогда? Последнюю капельку собираетесь у нас отобрать.

Взмахом ладони мама как бы отодвинула Лукерью Петровну вместе с ее намеренно кусачим вопросом в сторону.

— Мария, Алексей, — сказала она, — за вашей охотой выучить Сережу редкостное благородство. В ноги хочется вам пасть. Ему очень повезло. Где еще он встретит такую доброту к себе? Ясным-ясно — я никогда его не обеспечу и не образую серьезней вас. Но он у меня один, как солнышко. Вы молодые. У вас будут сыновья и дочери. А меня с ними, с двоими, замуж никто не возьмет. Пускай ездит к вам по своему желанию хоть на день дважды. Не могу я согласиться отдать Сережу.

— Согласишься! — закричал я. — Мария Васильевна и дядя Леша выручить меня хотят.

Бабушка вдруг захныкала с девчоночьей ноткой в севшем от вина голосе.

— Выручить? На меня наветки дает. Колотит-де, затиранила-де вусмерть бабуся. Провинится — маненько почикаю по мягкому месту. Чё я, лиходейка родному внуку?

— Ты зверюга! — опять закричал я. Невыносимо было ее рассчитанное на самую обезоруживающую жалость притворство. — Тебе б палачом... Ты даже своих детей бросила...

Бабушка заплакала, утиралась пестрым ситцевым фартуком.

— Отольются тебе, ворог, слезоньки мои. Тебя не то что чикать... Тебя бревном по башке бить...

Мария Васильевна сникла, склонясь над столом. Волосы скользнули по щекам, занавесили глаза.

— Мальчику, — промолвила она, — необходима атмосфера человечности. Отношение Лукерьи Петровны ожесточает его.

— Мое отношение справедливое.

— Помолчи, мама. Не даешь людям говорить.

— Они ведь напраслину возводят. Коли я беззащитная, дак и наговор можно на меня... Я правду найду.

— Мама...

— Не стану молчать. Прав голоса не лишена.

— Мария Васильевна, у мамы изношенные нервы. Горюшка хлебнула через край. Не сердись на нее. Я расшибусь, чтобы она по-человечески к Сереже... Она послушается... Я расшибусь.

— К несчастью, — вздохнул дядя Леша, — старость — это неизменность. Вы поймите, Мария Ивановна, не корысть нами движет. У Сережи хорошие задатки. Мы большого человека из него вырастим. И, к вашему сведению, детей с Марусей у нас не будет. Вы красивая. Вас возьмут замуж. Правильно, ребенок — это препятствие для нового брака. Вы непременно выйдете и еще родите сына, не одного, наверное.

— Незачем ей мужья. Они ей, как Петровкам варежки. От первого ворога до сих пор не опамятовалась. Живет в спокое. Все сготовлю, постираю, никакая моль не подберется. Живи себе да живи. Прямо форменный рай.

Дядя Леша хмыкнул и покрутил склоненной головой, озадаченный бесстыдством Лукерьи Петровны.

— Простите нас, — сказала Мария Васильевна моей матери. Она взяла с голубого тканьевого покрывала, которое было наброшено на мамину кровать, свою шляпу с колышливыми полями.

— Голову-т серебряную оставьте.

Жалобная просьба Лукерьи Петровны привела Марию Васильевну в состояние недоумения.

— Серебряную голову?

— Ну, бутылку энту, в ведре.

— Пейте на здоровье.

— Вот спасибочки, доченька, уважила старую перечницу. Дай-ка я твою рученьку поцелую.

— Вы не посмеете...

Бабушка подскочила к Марии Васильевне, долго ловила ее руку, а когда это ей не удалось, с усердием чмокнула в трикотажный шелк над плечом.